Язык цветов из пяти тетрадей

И вновь во сне становятся так близки

Все перекаты водяных полей,

И эти облекающие брызги

Объятий женских кажутся милей.

«В ночь прошлого ты смотришь через прорезь…»

В ночь прошлого ты смотришь через прорезь,

Там – отдалённый розоватый зной,

И всё воображаешь, хорохорясь,

Что был тобой утрачен рай земной.

А ведь, пожалуй, были преисподней

Солома, глина… Эта волчья сыть,

Которую по милости Господней

Ты иногда умел изобразить.

И лишь теперь, когда не стало сил,

Другая вдруг открылась анфилада,

И ты очнулся и лицо омыл

Росой чистилища на выходе из ада.

Обруч

Опять шасси со свистом слягут,

И замелькает под крылом

Вся мешанина пальм и пагод

С её тропическим теплом.

Теперь бурунов изумруды

Тебя обступят, закипев;

Раздастся в Храме Зуба Будды

Перерождения припев.

Или, блуждая одиноко,

Войдёшь в великую мечеть,

Чтоб вечный след стопы Пророка

На тусклом камне рассмотреть.

Откуда всё явилось это?

Судьбы мерцающая мгла…

Но ведь не зря до края света

Родная улица вела.

И я к неведомым созвучьям,

К мирам чужим – в земном кругу -

Ещё за посвистом певучим,

За тонким обручем бегу.

«Всегда любил базара гам и давку…»

Всегда любил базара гам и давку,

Верблюдов распродажу и коней,

Тандыр и керосиновую лавку,

И не отрёкся от начальных дней.

Из этой глины и меня лепили,

И говорю, всей жизни вопреки:

Нет ничего роднее этой пыли,

Куда бросают нищим медяки.

Всегда оттуда приходила сила,

Где нож и хлеб рождаются в огне,

Где подаянья Азия просила,

Своих детей протягивая мне.

Восток

Набить узор на медном блюде чёткий,

Списать хадис[1], чтобы в пути везло,

И выпечь хлеб, иль починить подмётки,

Нож выковать – повсюду ремесло.

Вот соль земли, чья убывает сила!

Искусство ваше близится к концу.

Но жив огонь… Как руки опалило

И пекарю и златокузнецу!

Есть цех воров с уменьем не попасться,

Цех астрологов по календарю,

Цех сказочников – слушай сладкогласца!

Есть цех поэтов – я ещё горю!

Персеполь

Персеполь. Девушки в хиджабах,

Но камни под ногами их

И знать не знают об арабах

И пришлых ордах кочевых.

Всё ж эти турки и монголы

В великолепии руин

Свои оставили глаголы,

Свои пометки на помин.

На мраморе и на граните

Записки грубые солдат

И эти поздние граффити

Об изумленье говорят.

Навечно в ночь огня и гула

Каменносечный ввергнут фриз,

В который факел свой метнула

Гетера пьяная Таис.

Когда оскудевает вера,

Имперская слабеет речь

И вдруг находится гетера,

Чтобы историю поджечь.

«Ислам. Костёр. Ночной призыв к оружью…»

Ислам. Костёр. Ночной призыв к оружью.

Вопящих джиннов хохот и тоска.

Блуждать в песках и пить мочу верблюжью,

Въезжать с победой в крепость из песка.

Так жизнь пройдёт, петляя по барханам.

И смерь в пути от жажды… Вот когда

Цветением своим благоуханным

Тебя обдаст и оживит джида.

Под сенью пальм волшебно-тиховейных

Впредь испытаний для блаженных нет,

И девственницы плещутся в бассейнах,

И преподносят отроки шербет.

«Монголия, чьей песни заунывной…»

Монголия, чьей песни заунывной,

Текучей и вливающейся в сон,

Далёкий оклик, звук её призывный

Еще ко мне и нынче обращён.

Ведь надо было, чтоб трава иссохла

И падал скот, чтоб двинулась орда,

Чтоб злая кровь мир залила, как охра,

И древние пылали города.

Чтоб с каплей крови чуждой и немилой

Кочевника разгульная тоска

Через века влилась и в эти жилы,

Соединив холмы и облака.

Синхрония

С письмом в руке застывшая голландка

И нежный с лютней женственный лютнист…

А в Венгрии дела идут не гладко,

Разбойничий звучит по чащам свист.

Любимую Веласкес пишет пряху,

И тянется хмельниччины резня,

Карл возлагает голову на плаху,

И вся толпа ликует, гомоня.

Индусов косит чёрная зараза,

Над Рейном золотятся облака.

Спиноза, оторвавшись от алмаза,

Швыряет муху в сети паука.

В Стамбуле новоявленный мессия

Надел чалму, поцеловал Коран.

Возникла из Московии Россия,

Гудит раскол, внезапный, как буран.

А здесь, в степях, нашествие калмыков,

Улыбка Будды и великий джут.

Примчалась к юртам конница, погикав.

И рубят молча, и угрюмо жгут.

Шурале

Вдруг раздаётся крик звенящий

В татарском призрачном селе,

То путника в дремучей чаще

Застигла ведьма Шурале.

Напала и переборола,

И глухо шепчется листва…

Но, впрочем, облика и пола

Нет у такого существа.

Когда оно возникнет в дымке,

Увидишь: плавны и легки

Его опасные ужимки

И смертоносные прыжки.

Сжимая чьё-то сердце жёстко,

Смеётся чудище, и вдруг

Оно вселяется в подростка,

Вбегает в освещённый круг.

Текут мерцающие тени,

И, пестрым маревом повит,

Он пляшет на нью-йоркской сцене,

В Париже блещет и парит.

И нет земного притяженья,

Лишь обольстительны и злы

Рывки и властные движенья

Лесной заворожённой мглы.

Сурхоб [2]

О.К.

Там глина алая верховий

Густеет, и весной всегда

Бывает цвета тёмной крови

Речная бурная вода.

О, разве не из этой глины

Адама вылепил Господь!

И, как причастие, долины

Приемлют эту кровь и плоть.

– Земля моя, любовь до гроба!

Туда раздумье отнесу,

Где сурик розовый Сурхоба

Преобразился в Кызылсу

В Киото

Марико Сумикура

Конечно, в следующий раз – в Киото.

И, если жизней, ну, хотя бы две, -