Язык цветов из пяти тетрадей

Японка в ожидании кого-то

Его записки прячет в рукаве.

Да, предстоит в струенье цветозвука

Переселенье в новые миры,

И дворик с колыбелью из бамбука,

И нежность неба с конусом горы.

Неужто Провиденье скуповато,

И не подарит в этом далеке

Узор волны в секунду переката,

Пустынный берег с крабом на песке!

Ведь так нетруден переход скорейший

Туда, где будет в этом сне твоём

Небрежно зонтик вскинувшая гейша

Под лепестковым розовым дождём.

«Давно ушла богиня Оспа…»

Давно ушла богиня Оспа

За гималайские холмы,

Но колесница серпоносна

В трущобах мчащейся Чумы…

Нет, не умрёт умельцев навык,

И мнимость мира не пуста,

И вечны блеск алмазных лавок

И ночи звездной чернота.

И пыль, вбирающая лица,

Которых в толпах не исчесть,

Тысячелетьями клубится

И не пытается осесть.

«Тигриным рёвом за рекою…»

Тигриным рёвом за рекою

Сопровождались огоньки,

Что к новой жизни, к непокою,

Неслись по зеркалу реки.

И этот шрифт деванагари,

Кренящийся под силой слов,

Тянулся в бронзовом нагаре

За вереницею слонов.

Рис

Там, в Индостане, рис – всему мерило,

За горстку риса местный создал люд

Все чудеса, что, рея белокрыло,

Потоки света на полмира льют.

Хозяин тачки рисом платит рикше,

И тот бежит к лачуге налегке,

И женщине, так долго ждать привыкшей,

Протягивает зёрнышки в руке.

Всем правит Голод в жизни злой и нищей.

И всё-таки, пройдя сквозь времена,

Культура эта не убита пищей,

Кулинарией не обольщена.

Важней над Гангом розовое утро

И рубище, и пляска, и парча,

И зодчество, и гимн, и «Камасутра, -

На острие рубиновом луча.

И кажется, довольно той же горстки

И раджам, и суровым божествам,

Чья длится вечность в клёкоте и порске

Священных грифов, равнодушных к нам.

Наваждение

От прогулок по Дели

И растительность жгла,

Ноги быстро слабели,

Забывались дела.

В огнепламенном круге

Были пятна черны,

И пестрели лачуги,

Выступали слоны.

По блаженному аду

Приручённых зверей

Я в родную прохладу

Возвращался скорей.

И сегодня так нежит,

Вспоминаясь в былом,

Вентиляции скрежет,

Превращавшийся в гром.

Но в томительной дрёме,

В обжигающем сне

Эти Киплинга «томми»

Все мерещатся мне.

Этих дам кринолины

Под жарой навесной

И во фраках мужчины,

Презиравшие зной.

Бодрый марш напоследок

В золотистую рань

И агенты разведок,

Облачённые в рвань.

Одетые воздухом

Предсказанных в древнейших Ведах,

Во сне бредущих золотом

Я видел воздухом одетых,

Прикрытых только лоскутом.

Я сам готов был обнажиться

И сбросить эту ношу с плеч,

Бежать сквозь времена и лица,

Чтоб на краю дороги лечь.

Да только я давно немолод,

И не к лицу теперь рывки,

Потом – семья и здешний холод,

И эти пальмы далеки.

И от духовного полёта,

В котором тает жизнь своя,

Осталось мне одна забота:

Не наступить на муравья.

«Селенье горное, что гомоном и лаем…»

Селенье горное, что гомоном и лаем

Встречает путника, а дальше тишина.

Дорога дальняя к лиловым Гималаям

В глубоком сне предрешена.

Как будто бы вся жизнь прошла по серпантинам,

А вот и добралась туда,

Где лики грозные в собранье всеедином

Изваяны из льда.

Вдруг улыбнётся тот, а этот озарится

Догадкой зыбкой обо мне.

И правды большей нет, чем ледяные лица

В пустынной вышине.

Темнота

Там очертанья быстро тлели,

И, говорлива и густа,

В твоём блуждании без цели

Была внезапной темнота.

Теперь, благоухая вяло,

Среди зловонного тепла.

Она, торгуясь, умоляла,

Хватала за руки, влекла.

Алмазных лавок и хибарок

В ней разливалась болтовня.

Ещё горячим был огарок

Испепеляющего дня.

И, запропавший в низких кастах

И в переливах темноты,

И боязливых, и глазастых,

На проблеск продвигался ты.

Туда, где в жизни столь не нашей —

С припевами – богов своих

Кормили рисовою кашей

И спать укладывали их.

Калидаса

В святилище, куреньями повитом,

Где в эту пору душно и в тени,

Ты босиком ходил по древним плитам,

И прикасались к истине ступни.

Была душа заполнена дорогой,

Когда в глухой и вещей тишине

Ты думал о пастушке босоногой

И с жалостью припомнил о жене.

Найдется в каждом веке Саконтала,

Гуляку-мужа не пугает ад,

Но ждать и верить всё же не устала

Оставленная столько лет назад.

Так пусть и эту повесть бескорыстья

Бог осенит спустившийся с высот,

И с трепетом на пальмовые листья

Какой-то драматург перенесёт.

Камоэнс

Дорога в край рубинов и холеры

Была трудней, чем нынче до Луны.

Пожалуй, больше мужества и веры!

Но и моря и пряности нужны.

Какие вихри выли по дороге!

Трепещущих – на мачтах и корме

Гигантские хватали осьминоги,

И хохотали демоны во тьме.

И спячка за неделею неделя,

Безветрие, бессилье, пустота…

Вдруг эта буря у Короманделя,

Ломающая реи и борта!

Оставив рыбам сундуки и шлемы

Спасались португальцы налегке.

И плыл Камоэнс, черновик поэмы

Держа в изнемогающей руке.

«И в полумраке взор упорный Шивы…»

И в полумраке взор упорный Шивы.

Иль это Индра, что куда древней?

И выход в мир сияющий и лживый,

И снова майя набежавших дней.

Возможно, там была богиня Кали.

Сейчас промчатся страны, города…

Какие б виды нынче не мелькали,

Для девочки живу я, как всегда.

А вот и степь. Так от неё устала,

Душа, в траве забытая не раз!

И тёмный идол сходит с пьедестала,