Язык цветов из пяти тетрадей

В алькове, Геркулес нагой,

Громивший стол с китайской вазой

И отворявший дверь ногой.

Какая русская натура -

Вельможа этот и вахлак,

Внимавшей грубой лести хмуро,

Стихи писавший кое-как!

Скучавший над французской книжкой,

Томимый замыслом своим,

Закусывавший кочерыжкой,

Брать присоветовавший Крым.

И не чуравшийся работы,

Возникшие из пустоты

Явивший города и флоты,

Овеществленные мечты.

Через Евксинскую пучину

Метавший молнии в Стамбул,

Нашедший быструю кончину

В степи Земфир и Мариул.

Успевший вовремя укрыться

Во всеобъемлющий Аид…

Его орудие царица

В отливках медных сохранит.

Всех превзошёл гигантов древних

Её возлюбленный герой.

Что жизнь прошла в его деревнях

Мы видим позднею порой.

Царствование

Глаза навыкате, осанка,

Сознанье, что опять соврут,

Призыв горниста и овсянка,

С утра неукротимый труд.

Державный отдых под шинелью,

Подагра с некоторых пор,

И Пушкина перед дуэлью

С женой небрежный разговор.

И вопли горцев над завалом,

И самый дерзкий из повес,

Вот этот Лермонтов с кинжалом,

Бегущий им наперерез.

Пустыня знойная Тараса,

Шпицрутены, сибирский снег,

Усталость, гневная гримаса…

– Жуковский, где блаженный брег?

Лишь купол мрачно-золотистый

В чухонских беглых облаках,

И маленькие кантонисты

С большими ружьями в руках.

И Севастополь, рюмка с ядом,

Всё чьи-то жёны в смертном сне,

И к неполадкам и наядам

Ещё поездка по стране.

И встречный воз в пути далёком,

И золотящаяся сплошь

Под выпуклым и тусклым оком,

К земле клонящаяся рожь.

Кантонисты

В полку так быстро дети мёрли,

А выжившие день за днём

Дом вспоминали с комом в горле

И цепенели под ружьём.

Штыком кололи неумело,

Приказа не могли понять,

Валились наземь обомлело,

Спросонья подзывая мать.

С её молитвою напевной,

Успев усвоить только звук,

Держали строй в огне под Плевной,

Одолевали Уч-Кудук.

Ах, знать бы в тугаях сквозистых,

Что вот, по счастью своему,

Дождутся внучек-гимназисток,

Решившись переплыть Аму!

И выходили в генералы,

Сказаньем став чужих земель,

И ветхая с подкладкой алой

Осталась правнуку шинель.

В Сибири, на лесоповале,

И в Ницце, средь её отрад,

Потомки всё не признавали

Своей империи распад.

Шахматово, Боблово

И заняты продажей сувениров

Потомки тех, что рушили и жгли.

Теперь живут, обломки быта вырыв

Из одичавшей сумрачной земли.

Повырубили ельник и осинник.

Вновь засияла церковь за прудом,

И в далях зачарованных и синих

Возник уже мемориальный дом.

Руководились фотоснимком старым,

Всмотревшись в этот пожелтевший вид,

Где у крылечка перед самоваром

Семейство благодушное сидит.

Там сбоку мальчик-инопланетянин.

Что чужд он всем, домашним невдогад,

И не поймут, как страшен он и странен,

Поскольку на фотографа глядят.

«Ты, говоривший о себе со вкусом…»

Ты, говоривший о себе со вкусом,

И жалкий, и язвивший до конца,

Ветхозаветный спорщик с Иисусом,

Разъединивший Сына и Отца, -

Как ты просил, превозмогая муку,

У иноверцев дойную козу

И славил фаршированную щуку,

На самом оказавшийся низу!

Грибные лавки в чистый понедельник…

Ну, где они? Кончается страна,

И путь к погосту устилает ельник,

И Библия правдива и страшна.

Окурки собирая на вокзале,

Ты видел: налетело вороньё.

И вот когда объели, обглодали!

Но всё же невозможно без Неё.

«Осенена страницей Часослова…»

Осенена страницей Часослова,

Вместившей замки, пажити, поля,

Еще жила преданьями былого

Европы изобильная земля.

Но в городке, поднявшемся гористо

Над быстротой и памятью воды,

Раздался первый выстрел гимназиста,

А во втором уж не было нужды.

Я проживал там в крошечном отеле

Ещё до заключительной резни,

И звоны предвечерние густели,

Звал муэдзин и множились огни.

И в сумраке я покидал берлогу

И к перекрёстку шёл на бледный свет,

И, оглядевшись, дерзко ставил ногу

В косой забетонированный след.

Но хилым был чахоточный Гаврила,

Была мала мальчишечья ступня,

Которая в историю вдавила

Двадцатый век, всех встречных и меня.

«Порой благополучье почему-то…»

Порой благополучье почему-то

Словесность в долгий погружает сон.

Российская нам подарила смута

«Конармию», «Такыр» и «Тихий Дон».

Не только тема… Бурей в мире сонном

Литература движется сама.

Чтобы явиться в ней с «Декамероном»,

Нужна чума.

Паранойя

Должно быть, жизнь могла бы стать иною,

Да только не осилить никому

Такой недуг, такую паранойю,

Упорства прибавлявшую ему.

Что может врач! Лишь расчертить зелёнкой

Сухую кожу на кривой руке

И ночью ждать, от кровотока звонкой,

Когда приедут в чёрном воронке.

А он казнил и верил, вероятно,

В грядущий рай, куда народы вёл,

И в цветовые вглядывался пятна

Безмолвных масс, пошедших в перемол.

В себе прозрев гиганта, полководца,

Он вслушивался жадно в болтовню…

И всё врагов искать ему неймётся

И поколенья предавать огню.

И, обгорая, вертится планета,

Страна готова лишь ему внимать.

И так давно всё начиналось это,

Когда ремнём его учила мать.

Воздух Саратова

Там, в «Желтых горах», в Сары Тау,

Всё так же века напролёт

То время текло к ледоставу,

То снова гремел ледоход.

Но гунны, болгары, татары

Прошли, прогоняя стада,

И встали без счёта амбары,

И мимо текут поезда.

Так вырос из жизни привольной,