Язык цветов из пяти тетрадей

Дорожной, застойной, иной

Саратов большой, мукомольный,

Возникший над волжской волной.

И вечен, могуч, многоразов,

Сквозь повесть всех засух, прорух

Прорвался сусеков, лабазов

Сухой и рассыпчатый дух.

Быть может, дистрофик Вавилов

Вдыхал этих веяний пыль,

Теряя сознанье, ловил их.

И тихо мутился Итиль[4].

«И эти лютые морозы…»

И эти лютые морозы

И ледяные зеркала,

И хлеб с избытком целлюлозы

Их память горестно несла.

Я замечал у них привычку

Беречь и доедать еду,

И попусту не тратить спичку,

Как в том навязчивом бреду,

Когда людей, хоть стой, хоть падай,

Презрела призрачная власть,

У испытуемых блокадой

Одна забота – не упасть.

И, коль совсем не обездвижить,

Всё тот же выбор будет впредь —

Иль чью-то жизнь отнять, чтоб выжить,

Или, спасая, умереть.

«Я долг отдам и восхвалю траву…»

Я долг отдам и восхвалю траву.

Вот – лебеда, она и в Ленинграде

Бывала во дворах, она в блокаде

Родителей спасла, и я живу.

На чём-то горьком жарили её.

Ещё весною шла в котёл крапива.

Пусть ей за то, что так вольнолюбива,

Колючее простится колотьё!

Сам голода не знал. После войны

Я был ребёнком на краю державы,

Как в буйный лес, входил в густые травы,

В их вещий шелест, в их дневные сны.

Я эту речь запоминал легко.

И, вероятно, призван был воспеть я

Туземной кашки белые соцветья,

Полынь и молочая молочко.

– Так не усни, душа, не постарей!

Пусть книжной пыли много ты вдохнула,

С тобою мощь родного саксаула

И розовый светящейся кипрей.

«В последний год ему везло…»

В последний год ему везло.

Зека усталый с инсулином,

Не принял он, властям назло,

Участья в шельмованье длинном

Того, кого боготворил.

Для жизни не хватило сил.

Не предстоял бедняге выбор,

Поскольку вовремя он выбыл.

Февраль – март

Был распорядок прост и чёток:

От радио, само собой,

От всех трудов и проработок

В кино бежали всей гурьбой.

По вечерам – какое чудо!

Не то, что тундра и тайга —

Вот эти дебри Голливуда!

А жизнь привычная строга.

Быть может, завтра в щель теплушки

Увидишь новые края,

А здесь – какие-то зверюшки,

Душа, спасённая твоя.

И в джунглях длинная лиана

Металась линией прямой

И в оттепель несла Тарзана

Над чьим-то детством и зимой.

«На взгорье уходили черепахи…»

На взгорье уходили черепахи,

Всем войском простучали тяжело.

Природа в смутном пребывала страхе,

И наводненье буйное пришло.

Не раз и с нами, знавшими науку,

Речь завела природа этих гор,

Но мы давно не внемлем ультразвуку

И с нею позабыли договор.

Перед грозой носились низко, низко,

Свой издавая писк, нетопыри.

В ту ночь отец был вычеркнут из списка,

В наш вещий дом вернулся до зари.

«Себя в ту пору изводя и пряча…»

Себя в ту пору изводя и пряча,

Считая прегрешения свои,

Я жил тогда на запустевшей даче

Без будущего, дома и семьи.

Там ел и пил я из чужой посуды,

Заглядывал в хозяйский телескоп

И, пыльных книг перебирая груды,

Испытывал от призраков озноб.

Кого я ждал, ко мне не приезжала,

И навещали те, кого не звал,

И мошкара заблудшая жужжала,

Порхала моль и время шло в отвал.

Так жил я, предстоящего не зная.

Пожалуй, мог бы спиться. Но, строга,

Стояла в изголовье запасная

Сосновая Тарковского нога.

И я прошёл через его Солярис,

Чтоб яркие и тусклые года

Его улыбкой щедрой озарялись,

И вот я вышел в это никуда.

Но долго в утлой памяти детали

Держались, переменам вопреки,

И рукописей выцветших летали

И рассыпались в воздухе листки.

«И знаю я, как входят в номер…»

И знаю я, как входят в номер,

Где в самом деле кто-то помер.

Берут записку со стола

И ужасаются, читая,

А за окном, светлым-светла,

Летает осень золотая.

Потом покойника везут

В больницу, где работал Чехов,

И в свой торопятся приют,

И водку пьют, чуть-чуть отъехав.

И станет издали видней,

Мелькая в осенях и зимах,

Тот, кто бежал от этих дней,

От этих лет неумолимых.

«Уйти от дел, от вечных книжек…»

Уйти от дел, от вечных книжек!

Нет, утром встать ещё не лень…

Вбежать с одышкою на лыжах

В один великолепный день!

Сквозь белый лес по чьим-то вехам

В густом снегу промчаться вмиг,

Простившись с карканьем и смехом

Кикимор наглых и шишиг.

Помедлить на холме высоком,

Перелететь равнины рек

И обнаружить ненароком

Другой народ и новый век.

Любимцы времени

Припомню, погружаясь в глуби

Эпох разгульных напоказ,

Что наблюдал я в этом клубе

Любимцев времени не раз.

Гуляли в ресторанном зале,

Мёд обожанья пили всласть,

Болтали, ели, твёрдо знали:

Крепка и неусыпна власть.

Но, став обыденностью серой,

Так быстро поглотила тьма

Их премии и адюльтеры,

И кинофильмы, и тома.

И, выходя на берег Леты,

Ещё от клуба невдали,

Они сжигали партбилеты,

Под стрёкот кинокамер жгли.

Поколение

Так были песни молодости милы!

Бренчали струны, но река быстра,

И выросли такие воротилы

Из тех, что запевали у костра.

В том воздухе и лживом, и весёлом

Неудержимо таял кислород.

И думал: «Не расстанусь с комсомолом!»

Тот, кто другие песни запоёт!

От денег помрачение в рассудке,

Пиры и переделы, а потом

Инсульт в объятьях тайской проститутки

И ангел беломраморный с крестом.