Язык за зубами

Внизу нашего дома, рядом со стеной котельной, есть окно, в котором иногда сидит продавщица. Ей можно говорить, чего мы хотим, исходя из того, что осталось. Затем она всё взвешивает на больших синих весах с качающейся стрелкой. С одной стороны она кладёт то, что мы хотим купить, с другой ставит цилиндры до тех пор, пока стрелка на циферблате не остановится посередине. Потом продавщица гремит деревянными бусинами на стержнях счётов и объявляет сумму. Мама протягивает ей бумажные квадратики, дающие право на покупку, а затем рубли. Без бумажных квадратиков рубли бесполезны. Чаще всего мы ищем яйца, муку, молоко, сахар, маргарин и туалетную бумагу. Как и все. Когда эти товары появляются, у окна выстраивается очередь. Это точный признак того, что в окне есть что-то нужное. Утром мама смотрит вниз с балкона – если стоит очередь, мы спускаемся. Но сегодня мама пошла одна. У меня занятие во Дворце пионеров.

Дворец пионеров – это настоящий дворец, окружённый парком. Его фасад покрыт длинной мозаикой, перетекающей из светло-жёлтого в ярко-красный цвет. Сверху – мальчик играет на трубе, лучи солнца, силуэты, сидящие вокруг костра, профиль дядьки с острым подбородком и широким лбом, которого я уже видела в метро и книгах. Остальная часть здания застеклена. Внутри жарко и влажно. В центре зала – тропический сад с прудом, через который перекинут узкий мостик. У него всегда стоит очередь детей, желающих перейти на другой берег.

Мы с Сашей записаны в студию рисования. Ночью выпало много снега, поэтому папа везёт нас туда на санках. Мы забираем Сашу и направляемся в парк. Пройдя через ворота, мы садимся на деревянные рейки, и папа тащит нас в сторону Дворца. По дороге он рассказывает нам о приключениях мужчины, который водил свой народ по пустыне, а потом привел в страну мёда и молока. Лёжа на санках, я смотрю, как ветви деревьев скользят по серому небу, и воображаю вокруг себя пустыню в снегу.

* * *

Монтрёй. Сообщение от адвоката. Она получила мои свидетельские показания. Содержимое одобряет, но говорит, что было бы неплохо подробней рассказать о матери моего отца, было видно, что судья ей заинтересовалась.

Подробностей о бабушке у меня не так уж много. После того, как на первую просьбу вернуть моё имя мне ответили отказом, отец в качестве утешения сообщил мне, что прабабушку, которую звали Рита, на самом деле звали Ривка, что прадедушку, которого звали Исай, на самом деле звали Исаак, а двоюродного дедушку, которого звали Гриша, на самом деле звали Гирш. Я говорю: А это вообще нормально, что по линии твоей мамы никто не носил своего настоящего имени? Отец улыбнулся так, как будто я говорю в третьем лице о ком-то, кто с нами в комнате. И на этом всё. Понятно, – говорю, – значит, за подробностями мне надо к твоей сестре. И я позвонила его сестре.

Моей тёте. Той, которая скрипачка. Единственная тётя, которая у меня ещё есть. Она живёт на севере Москвы со своим первым возлюбленным, ныне вторым мужем, дядей Мишей. Дядя Миша – математик-вегетарианец, похожий на Достоевского, но охотно цитирующий Зощенко или Хармса. Когда я прихожу к ним в гости, после ужина он всегда читает мне вслух два или три рассказа. К телефону подходит тётя и сразу предупреждает: У меня на плите суп, иногда придётся греметь крышкой. Мы быстро подводим итоги здоровья всех членов семьи, после чего я спрашиваю, знает ли она, почему её мать сменила имя. Такого поворота тётя не ожидала. Она явно предпочла бы продолжить разговор о всеобщем здоровье семьи. Или о дяде Мише, который говорит, что не ест мясо, потому что жалеет животных, но который на самом деле язвенник. Или о дочери, у которой аллергия на тополиный пух. Или хотя бы о студентах, которые не умеют считать такты. Тётя вздыхает и отвечает: Просто так, ей просто не нравилось, как звучит имя Песах. Она считала его некрасивым. Вот и всё. Документы она поменяла в 1954 году, но сколько я себя помню, все её звали Полиной. Очень многие евреи брали русские имена.

У моей тёти – мерцающий иудаизм. В её устах «еврейский народ» колеблется между «мы» и «они». Она еврейка, но не еврейка. Кажется, что не еврейка она на всякий случай. На случай чего – я не знаю, но задавать вопросы про «нас» надо аккуратно, иначе можно проскочить развилку и оказаться среди «них».

Хорошо, – говорю я, – но тогда почему имя она сменила именно в пятьдесят четвёртом, почему не раньше? Чтобы не портить нам жизнь. Вот почему. Что-то внутри тёти щёлкает, и она начинает говорить: