Языковеды, востоковеды, историки

В те годы факультет еще иногда сотрясали последние бури «оттепельной» эпохи, особенно шумно отозвалось дело Синявского и Даниэля. Многие из студентов бушевали, большинство преподавателей боролись с «чуждыми настроениями», некоторые либеральничали, а В. Д. Дувакин выступил в защиту своего ученика А. Д. Синявского, за что, оставшись в университете, был отстранен от преподавания и переведен на записи устных воспоминаний ученых и деятелей культуры (чем в итоге принес гораздо больше общественной пользы). Петр Саввич держался в стороне и не высказывался публично, хотя среди студентов ходили слухи о том, что он им сочувствует. Помню, как учившаяся на нашем курсе его невестка (ученица Дувакина и впоследствии его ассистентка по звукозаписи) умоляла студентов пожалеть старого и больного профессора и ни во что его не впутывать; ее, видимо, послушались. В политическом деле он не принял участия ни на одной из сторон. Но примерно тогда же в журнале «Вопросы языкознания» выступил известный языковед В. И. Абаев с дискуссионной статьей против новых методов в лингвистике (см. очерк «Человек-столетие»). Вот тут Кузнецов не мог молчать и высказался крайне резко.

В науке Петр Саввич был всегда независим и иногда резок в полемике, в политических вопросах никогда не проявлял никакой оппозиционности ни в речах, ни в поступках, а в житейских делах был мягким и доброжелательным человеком. На факультете, где преобладали «традиционалисты», нашу кафедру многие не любили, но на Петра Саввича это не распространялось. Его не трогали.

На старших курсах Кузнецов нам уже не читал, здоровье его, на моей памяти всегда неважное, явно ухудшалось. Кажется, последний раз я видел его в июне 1967 г., когда защищали дипломы студенты курса, предшествовавшего нашему. Завязалась дискуссия, и, не помню по какому поводу, профессор вдруг сказал: «Вот возьмите меня, я стою уже одной ногой в могиле, но по-прежнему интересуюсь всем новым в науке». В наш последний университетский год он уже не появлялся на факультете по болезни. В. А. Звегинцев на одном из осенних занятий по теории языкознания сказал: «Только через язык человек узнает о своей будущей смерти. Вот наш Петр Саввич знает, что скоро умрет». Но безнадежно больной, не встававший с постели профессор просил, чтобы его не увольняли на пенсию, и пытался работать. Пришла идея наговаривать на магнитофон лекции, а потом давать прослушивать студентам. Кузнецов сумел так прочесть лишь вводную лекцию своего курса, которую после его смерти можно было послушать на кафедре: она не повторяла то, что перед тем слышали мы, и содержала много новых идей. В последние два года жизни были написаны и воспоминания, о которых дальше пойдет речь.

21 марта 1968 г. Петр Саввич Кузнецов умер. Сборник, готовившийся кафедрой к его 70-летию, которое должно было отмечаться 2 февраля следующего года, вышел уже как сборник его памяти; он предварен яркой статьей его друга А. А. Реформатского.

После Петра Саввича, помимо большого количества научных работ, в основном опубликованных при жизни, остались воспоминания, названные им «Автобиографией», объемом около 170 машинописных страниц. Несколько раз ставился вопрос об их издании, но опубликованы они были лишь в 2003 г. в «Московском лингвистическом журнале» (том 7, № 1) и то в сокращенном виде. Далее я буду опираться на их материал, учитывая и неопубликованные их разделы (сокращение в основном коснулось того, что не относится к лингвистике и лингвистам), дополняя его данными других работ ученого. Я не собираюсь пересказывать воспоминания, для меня важно лишь выявить по ним личность моего героя.

Воспоминания при некоторой отрывочности и суховатости интересны и сами по себе. Перед нами предстают то большая библиотека князей Всеволожских, находившаяся в 1921 г. вместе с трехэтажной усадьбой в ведении военного клуба («библиотекаршей была очень милая и интересная девушка, воспитанница Смольного института, дочь гвардейского полковника»), то Нило-Сорская пустынь возле Ферапонтова монастыря в 1926 г., где уже помещался дом заключения, но по соседству в лесу еще жили восемь монахов, «из них один схимник», то сразу обезлюдевшие за один 1929–1930 год архангельские деревни, куда «начали ссылать раскулаченных, а кроме того высылать разных лиц, совершивших не очень крупные уголовные преступления (проворовавшиеся бухгалтеры и т. д.)», вследствие чего появилось ранее немыслимое здесь воровство, то так и не оправившаяся от коллективизации даже в 1939 г. рязанская деревня Морозовы Борки, то принимавший эвакуированных глухой город Кудымкар, где самое большое каменное трехэтажное здание, до революции контору графов Строгановых, занимало «местное ГПУ (тогда уже НКВД. – В. А.)».