Языковеды, востоковеды, историки

Официальная линия затем стала другой, особенно с началом «холодной войны»: границы «идеологически приемлемого» расширились, включив русскую классику или сравнительно-историческое языкознание, но то, что оставалось вне этих границ, отсекалось, и даже знакомство с ним не поощрялось. Более гибкие люди вроде Ф. П. Филина, привыкшие «колебаться с официальной линией», выполняли новые директивы, а Тимофей Петрович остался человеком прежней эпохи, как он оставался им и тогда, когда обвинял В. В. Виноградова в панславизме и отходе от интернационализма. И не раз он нарушал принятые правила игры.

Да и сама искренняя, а не ритуальная приверженность марксизму для многих уже выглядела реликтом времен молодости Ломтева. И в 1963 г. на конференции, посвященной «преодолению последствий культа личности в советском языкознании», он с явной грустью отметил: «Говорить о марксизме в языкознании стало признаком дурного тона».

Но история науки все же развивается по спирали, и в 60-е гг. приверженность представлениям позапрошлой эпохи могла оказываться более соответствующей времени, чем следование вчерашним стереотипам. Даже более культурные его коллеги по факультету вроде вышеупомянутого Р. А. Будагова не были способны осваивать новые западные методы. А Ломтев мог, хотя пробелы в образовании ему мешали. При всей расположенности к «передовой» кафедре он не мог вписаться в нее даже не столько по идеям, сколько по традициям и культурному уровню.

Относились к нему самому по-разному, даже сейчас воспоминания о нем различны и картина не складывается. Одни отзываются о нем как о порядочном человеке, другие как об очень плохом, одним он кажется абсолютно дремучим, другие (в том числе среди бывших его студентов) полагают, что он был интереснее, чем казался на вид. Лучше всего оценивают его ученики, особенно из провинциалов, прошедшие сходный с ним путь. Ныне покойный профессор Б. М. Задорожный говорил про него: «Он для нас был, как отец родной». Ученицы иногда называли его за глаза Тимошей. Возиться с молодежью он любил, это почувствовали и мы, но с нами у него контакт не получился. Его квартира у метро «Молодежная» всегда была открыта для учеников. Подготовил он более 30 докторов и кандидатов наук.

Значительно хуже к нему относились московские лингвисты, особенно из академических институтов, его презрительно называли Ломтевым с ударением на втором слоге. Всех раздражали его манеры, некультурная речь, но многим также не нравились либо интерес к западной науке, либо склонность к марксизму.

К началу 70-х гг. консерватизм в советской лингвистике, как и во многом другом, усилился. Ломтев становился все более нестандартной и одинокой фигурой. Конец его жизни был отравлен склоками. То его подсиживали в «Филологических науках» (удалось отбиться), то его «ели» и в конце концов «съели» на факультете. В 1971 г. Тимофей Петрович покинул МГУ и перешел в академический Институт русского языка, где возглавил только начинавшуюся работу над «Словарем языка В. И. Ленина». Словарь будут составлять два десятилетия, авторская работа закончится как раз к 1991 г., после чего будет признана ненужной, материалы пропадут. Но Ломтев застал лишь ее самое начало. В апреле 1972 г. он поехал на конференцию в Ленинград и там скоропостижно умер прямо в такси.

Через четыре года после его смерти вышла книга – сборник статей «Общее и русское языкознание». В его подготовке участвовали не только его ученики, но и ученые, казалось бы, от него далекие, например, Н. Д. Арутюнова, которая написала: Ломтев «удачно пользовался принципами и понятиями символической логики, теории множеств и логики отношений в исследовании по синтаксической семантике».

Действительно, читая Ломтева непредвзято, можно найти у него не только смешные рассуждения вроде разложения Обломова на дифференциальные признаки и не только абстрактную схоластику. Вот, например, весьма разумная оценка так называемой традиционной лингвистики: она скорее не понимала, чем отрицала роль понятия системы языка и изучала языковые явления «в порядке визуального наблюдения и с помощью языкового чутья». Вот интересные, на мой взгляд, рассуждения о том, что для описания конкретного языка, например, русского, и для целей типологии нужны разные системы дифференциальных элементов: для русского языка достаточно четырех, а для типологических целей их нужно больше. Я привожу примеры, которые показались мне любопытными в связи с моими научными интересами, а другой лингвист может найти у Тимофея Петровича что-то другое. Но тем, кто знал Ломтева, трудно отрешиться от его плеши, ошибок в произношении и незнания элементарных вещей.