Ибо не ведают, что творят

Совершенно неожиданная чудовищность того, что я читал, потрясала меня – совершая свои удушающие круги хорошим, напевным языком, Рецензент словно испытывал наслаждение от собственного сочинительства, явно грассировал, причем в полнейшей убежденности своей правоты. Ему определенно не приходило в голову, что он может ошибаться – ведь автор-то «молодой», а он, Рецензент, его «любит» и вообще он, Рецензент, ведь такой умный, такой честный, опытный, так хочет автору этой «неудавшейся повести» добра… Но чего стоит хотя бы одно это слово «кажется» (…не простившись с Ниной)! Во-первых, конечно «простившись», но он, что, не мог глянуть в текст, если ему кажется?… Но – так ведь его собственный текст как-то красивей… Заканчивая свою рецензию (5 страниц убористого машинописного текста), не оставив камня на камне, уличив героя и автора повести в аморальности, «инфантильности», позорном легкомыслии, он, явно кокетничая, пишет: «…впечатления мои могут оказаться, конечно же, очень субъективными и, может быть, совсем неверными. Но мне хотелось высказать все, чем задела меня эта повесть с полной искренностью и прямотой прежде всего самому автору, писательская судьба которого мне глубоко небезразлична. Если хоть чем-то я ему этим помогу, я буду вполне удовлетворен, а что касается практической стороны дела, то это, по-видимому, будет следовать именно из того, как отнесется автор к высказанному и насколько согласится с этим редакция».

Я был потрясен не столько этим странным прочтением моей повести, имеющим очень мало общего с ее смыслом, сколько удивительной безответственностью Рецензента. Тут надо пояснить многое. Во-первых, если он действительно сомневался в объективности своих впечатлений, то почему не позвонил предварительно «любимому автору» – ведь он знал мой номер телефона, связь между нами была налажена, раньше он по какому-то предмету мне уже звонил. Давая эту официальную рецензию в редакцию, он тем самым делал ее безусловно объективной и – решающей для судьбы повести и автора, ибо не мог не знать, что он самый авторитетный рецензент этого Издательства (и – особенно – этой рубрики), а, следовательно, в редакции никто не будет сомневаться в «объективности». Во-вторых, это «если хоть чем-то я ему этим помогу» не может не звучать издевательски, ибо он, опять же, не мог не знать, что ставит заслон, тем более, что время давно истекло и давать повесть на рецензию другому рецензенту поздно. В-третьих, он явно «подставил» редакцию, ибо сказал же некоторое время назад, что «все в порядке» в контексте именно положительной рецензии.

Что это? – мучительно размышлял я. Трусость – боязнь взять на себя ответственность за выход «острой» повести? Тупость, не позволившая ему элементарно понять, о чем повесть – точно как у литинститутских «семинаристов»? Или фантастическое лицемерие, болезненная реакция на малейший оттенок эротики? Он ведь осудил мою «Вестницу», когда я хотел включить ее в сборник «Листья»… Вновь и вновь перечитывал я его сочинение, мне действительно хотелось понять…

Вдруг я обнаружил, что в рецензии нет ни слова об одном персонаже, роль которого как раз важна – о Николае Алексеевиче… Почему? Растерянно я перелистывал свою возвращенную вместе с рецензией рукопись. И… О, Боже, в ней не хватало страниц! Да, целого куска не хватало – и как раз того, где фигурирует Николай Алексеевич! Может быть, страницы перепутались? Нет… Их просто нету! Целых 17 страниц! Почему? Он, что, нарочно вытащил их? Или потерял по небрежности?…

Тотчас я позвонил в редакцию – может быть, они затерялись там? Меня заверили, что такого просто не могло быть – перед тем, как дать ему рукопись, они ее проверяли.

Так что же – он либо нарочно вытащил их, либо просто потерял и не заметил? 17 страниц из 80-ти… И – как ни в чем не бывало?

Я не знал, что и думать.