Ибо не ведают, что творят

Ну, в общем два дня я сидел за машинкой, сочиняя ему письмо. Где разобрал каждый довод его, иллюстрируя цитатами из своей повести. Но главным в моем письме было даже не это. В конце концов каждый имеет право на свое мнение, и если бы даже такая рецензия появилась, например, в печати тогда, когда повесть опубликована и каждый может составить о ней свое мнение и сверить с мнением рецензента, – совсем другое дело. Но, ко всему прочему, «внутренняя» рецензия пишется не для автора, а – для редакции, мне могли ее просто не показать. В чем же «помощь»? И это «кажется», и отсутствие даже упоминания об одном из существенных персонажей, и 17 потерянных страниц… Все складывалось не во «внутреннюю» рецензию, а – в поступок. Подлый, мелкий, грязный. Непонятный…

Мое «открытое» письмо получилось на 18 страницах машинописного текста – чуть ли не новая повесть… Я отнес его в редакцию, просил ознакомиться с ним и передать ему.

Он ответил невразумительно… Растерянно… Промелькнуло его искреннее негодование от того, что мне его рецензию показали. Неужели не ожидал? В чем же заявленное им «помочь автору»?… Уверял, что читал повесть очень внимательно, что дважды переписывал свою рецензию… Явная ложь! Оправдывался, как ни в чем не бывало, тем что 17 страниц «при переезде с дачи, очевидно, куда-то затерялись»… Не ответил ни на одно мое возражение… И совсем уж дикое: удивлен, якобы, моим «недоверием» ему, ибо рассчитывал на мою «презумпцию» ему, как «моему критику»… То есть я должен бы немедленно и с благодарностью согласиться с тем, что он пишет, несмотря даже на то, что он кокетливо допустил, свою «возможную необъективность»… Ну, конечно: он ведь «любит прозу Аракчеева» и так хочет «помочь»…

Как бы то ни было, но заслон моей повести был поставлен.

Забегая вперед, скажу: она в конце концов все-таки вышла. В уважаемом «толстом» журнале «Знамя», тиражом гораздо большим, чем было бы в серии «Человек среди людей» – 280 тысяч. Фактически даже не изуродованная редактурой. Правда, через 11 лет – то есть почти через 13 лет после того, как была написана… (Ау, Март Иден, привет, Америка!…)

И повести этой суждено было сыграть немалую – положительную! – роль в моей судьбе…

Что же касается Рецензента, то он, разумеется, благополучно пребывал в «специалистах», стал даже главным редактором одного из диссидентских журналов. Правда, журнал «широко известен» лишь в «узких кругах», тираж его мизерный – как тиражи всех теперешних журналов, захваченных прежними «специалистами». Об этом, впрочем, речь впереди.

А вот и еще один удивительный парадокс. Много позже описываемых событий мне довелось случайно встретиться с бывшей женой Рецензента. Я был не один, и я ни слова не сказал про историю с «Ростовской элегией», вообще ничего не говорил о наших с ним отношениях. Но она сама вдруг ни с того ни с сего стала нам исповедоваться. И, в частности, посетовала, что он, бывший муж ее, был настоящим «юбочником», то есть бабником, отчего они как будто бы и развелись. Так это или нет, не мое дело, но я тотчас вспомнил, что ведь он так высокопарно упрекал меня, автора повести, в безнравственности и легкомыслии…

Вспомнилась и еще одна маленькая, но смешная деталь. Я спросил тогда – в 75-м, – у девушки, помощницы редактора:

– Скажи, а мог он отказаться от рецензии, если повесть ему не понравилась и он не хотел брать на себя ответственность?

– Ну, что ты! – засмеялась она. – Он не из таких, кто отказывается. Рецензии ведь оплачиваются.

– А сколько он получил за эту?

Она специально заглянула в ведомость.

– Тридцать рублей.

Вот как. Даже цифра символическая.

Но не в этих же «тридцати серебрениках» был тогда смысл происшедшего! И у меня в очередной раз вспыхнул мучительный вопрос: ПОЧЕМУ? И ведают ли они, что творят?

Статья в газете

Она называлась «В тайге».

Речь в ней шла о том, как жители одного из сибирских поселков – три молодых паренька – в течение нескольких дней плыли на лодке по таежной реке. И в продолжение этого путешествия два парня постепенно, не спеша, со странным упорством убивали третьего: били, кололи ножом, выкручивали руки, морили голодом. Этот третий был, естественно, лучше их – отличник в школе, интересовался искусством, музыкой, – он был и слабее их. Он почти и не сопротивлялся.

Убили.