ID. Identity и ее решающая роль в защите демократии

Осознав себя евреем, обнаружив свою принадлежность к уникальному народу с уникальной историей, я открыл в себе новый, огромный источник силы Зто не только не отгородило меня от остальных людей — наоборот, именно благодаря этому я почувствовал с ними особую, намного более прочную связь До ареста я активно участвовал в работе Хельсинкской группы по контролю за соблюдением прав человека в СССР (она была создана сразу же после Хельсинкской конференции 1975 года). Я помогал в сборе материалов и подготовке документов, посвященных преследованиям пятидесятников, крымских татар, украинских националистов При этом мое проснувшееся еврейское самосознание, моя identity не только не мешала, а, наоборот, помогала этой работе: точно также, как мой народ стремился к свободе, также стремились к ней другие народы, другие религиозные и этнические группы Теперь мне это было понятно не только в теории, но и на практике.

В тюрьме это чувство солидарности усилилось и углубилось Каждый из нас — националистов, сектантов, монархистов, диссидентов — боролся за свой собственный идеал, за свое собственное видение будущего народа или группы, к которой он принадлежал. При этом даже самые противоположные позиции неожиданно оказывались близки друг другу именно в силу глубокого понимания и уважения, которое каждый из нас питал к борьбе другого Преданность истории и традициям твоего народа перекликается, резонирует с точно такой же преданностью твоего товарища по камере и становится основой взаимной солидарности и уважения. Речь идет не только о реальных людях — оказавшись в Лефортово, я открыл для себя целый мир литературных героев, которые вдруг стали мне близки и понятны.

По своему собранию книг лефортовская библиотека была, наверное, уникальной: она состояла из книг бывших «врагов народа», разоблаченных в ходе сталинских чисток. Книги эти, собранные в свое время с огромной тщательностью и любовью, были распределены между различными службами КГБ, многие нашли свое место в Лефортово В тюрьме они тоже прошли свою собственную чистку: многие предисловия, написанные недавно обнаруженными «врагами народа», исчезали, целые страницы вырывались, имена и комментарии опускались, а иногда исчезали и целые тома Но классические тексты несмотря ни на что выжили (впрочем, когда в конце моего заключения я снова вернулся в Лефортово, многих книг не было — не по идеологическим, а по намного более прозаическим причинам: сами кагэбэшники начали ими приторговывать).

До ареста я читал многие из этих книг, но если раньше от Гомера или европейских классиков я получал чисто эстетическое удовольствие, меня лично никак это не касалось — я чувствовал себя как зритель, наблюдающий за интересным спектаклем, — то теперь я сам стал одним из его участников В перерывах между допросами, когда в ушах все еще звучат угрозы смертной казни, и ты понимаешь, что угрозы эти — не просто слова, перспектива полностью поменялась Борьба и жизнь литературных героев предстали передо мной совершенно в ином свете — свете моего собственного опыта и моей собственной борьбы Началось это с комедии Аристофана, где один из героев говорит другому: «А, у тебя коринфская ваза — значит, ты предатель Родины!» (Афины в это время воевали с Коринфом.) Я невольно улыбнулся: ведь меня самого обвинили в измене Родине, и обвинение это не менее абсурдно, чем обвинение в аристофановской комедии!

Но в этих книгах я находил и более глубокие параллели с моим собственным состоянием. Дон Кихот, который при прошлом прочтении книги представал в виде комической фигуры, превратился в бескомпромиссного диссидента, в свободного человека, который несмотря ни на что и вопреки всему оставался верным своему видению мира. Его называли сумасшедшим — но все его сумасшествие состояло в том, что он не хотел поступиться дорогими его сердцу традициями рыцарства. Несмотря на то что я далеко не во всем разделял его идеи — в конце концов, не следует забывать, сколько евреев погибло от рук рыцарей в ходе Крестовых походов. — сама эта преданность идее, сама готовность пойти за нее на смерть открылись для меня с совсем другой, не литературной стороны Ситуация, в которой оказался Дон Кихот, напоминала мне ситуацию в СССР, где диссиденты бросавшие вызов сумасшедшему миру Оруэлла, сами оказывались за решеткой дурдома.

Среди документов, которые я помогал готовить для обеих групп — движения за права человека и еврейских активистов. — были описания этих насильственных госпитализаций в советские психиатрические клиники. Мои следователи объявили эти документы антисоветской пропагандой и потребовали, чтобы я публично отказался от них. «В конце концов, что такое сумасшествие? — спрашивали они риторически. — Разве его определение не зависит от общества в котором вы находитесь? Тот, чье поведение резко расходится с нормами общества, в котором он живет, может быть признан сумасшедшим».