Идальго Иосиф

– И меня, меня тоже в Кельн! Я – Иуда из Сарагосы, обязательно запиши! Давид мой брат, и я хочу жить с ним рядом.

И деньги опять делали свой извечный оборот – из рук в руки, из кармана в карман, от тела к телу.

Лагерь жил своей жизнью, ожидая от власть предержащих решения своей судьбы.

Иосиф – измученный, осунувшийся и похудевший за этот бесконечный месяц, был в ярости. Он знал упрямство и неуступчивость своих собратьев, но это переходило все границы.

– Рабби! – Устало сказал он. – Вы что-то путаете, рабби! Я такой же, как и вы, и я один из вас. Я в том же положении, что и все остальные. И меня тоже, заметьте, никто сюда не звал. То, что я делаю, я делаю по доброй воле и это все, что я могу! Герцог молчит, он набивает цену, он ждет, когда нам всем станет невмоготу и мы развяжем свои кошельки. Надо терпеть, он все равно пустит нас в город. Ему нужны наши деньги.

– Терпеть!? – Рабби визжал, брызжа слюной. – Мы терпели всю жизнь! Наши отцы и деды терпели! – Он глотал слова и захлебывался ими от возмущения. – Мы терпели в Египте и Вавилоне, мы терпели в Ассирии и Персии, – он загибал пальцы, – а теперь мы терпим в этом вонючем, сыром лесу! Тебе легко говорить, Иосиф. Ты всегда жил, как король, а теперь живешь, как бог! Мы заживо гнием под дождем, а ты утешаешься в объятиях своей жены в собственном доме! И ты призываешь нас терпеть? Где твой страх перед богом, Иосиф? Людям негде помолиться. У нас нет даже нормальных отхожих мест! Лучше было умереть там, дома, в Испании, чем жить здесь, в лесу, на глазах у этих грубых гоев, рассматривающих нас, как диковинных зверей. Иди к герцогу, Иосиф, иди и обещай все, что хочешь, – только пусть скорей закончится этот лагерь. У нас уже умерло двенадцать человек, и мы не смогли даже похоронить их по обряду! – Раввин, наконец, выдохся, сел прямо на землю, зло и одновременно просительно глядя на Иосифа.

– О Господи! – Иосиф воздел руки к небу. – Научитесь слушать, рабби! Я не имею, как и вы, никаких прав. Я не Моисей и я не отвечаю за свой народ; я и так сделал больше, чем мог! Разве не я предупредил всех, там, в Испании, о готовящейся резне? Разве не я уговорил скотину герцога пустить в Кельн двести семей? Разве кто-то другой ежедневно обивает пороги Магистрата, раздавая направо и налево взятки? Надо терпеть и ждать, рабби! – Устало, но твердо закончил он. – Надо ждать! Я думаю, что сегодня-завтра герцог сообщит нам о своем положительном решении. Он жаден, и он не дурак. Он испытывает наше терпение, но никогда не откажется от той суммы, которую мы предложили. Он понимает, что мы можем в любую минуту свернуть свои шатры и переехать в другое место. – Иосиф развел руками. – Германия велика, и за деньги нас примут везде. Надо терпеть, и делать вид, что все нормально. Я знаю, что писари и соглядатаи ежедневно докладывают герцогу обстановку в лагере. Герцог ждет, что мы сломаемся и пришлем к нему депутацию. И тогда будет не тридцать тысяч, а три раза по тридцать тысяч! Вы готовы уплатить такие деньги? – Иосиф не заметил, как опять перешел на крик.

– Хорошо, хорошо, Иосиф, – ребе обмяк, мгновенно став тем, кем он был на самом деле, – уставшим и больным стариком. – Мы еще подождем. Только помни, Иосиф, – ты действительно не Моисей. Но тебе многое дано, и с тебя за многое и спросится. Делай то, что можешь, не жалей ни времени, ни денег. Заклинаю тебя и благословляю именем бога нашего.

Иосиф мчался по лесу на своем иноходце, не разбирая дороги и не обращая внимание на больно хлеставшие по лицу ветки. Он был взбешен, и эта скачка должна была успокоить его. Иосиф был зол на себя и на ребе, на народ, к которому принадлежал. Он был зол на тупоголовых и медлительных немцев… он был зол на весь мир. Иосиф никогда не кривил душей перед самим собой и, в общем-то, всегда был в ладу со своей совестью, даже тогда, когда она была не совсем чиста. Он не был фанатиком веры, хотя строго соблюдал все ее каноны и жертвовал всегда приличные, соответствующие его положению, суммы на синагогу. Он никогда не просил бога помочь, справедливо полагая, что у того достаточно и своих дел. Он получил в юности блестящее религиозное и светское образование, и досконально изучив Талмуд и Мишну[4], обладая светлым умом, находил в них достаточно несоответствий и противоречий, чтобы не стать слепым и фанатичным ревнителем веры. Он был рожден для другого. Его стихия – финансы и политика. И вера должна была помогать, а не мешать ему в этом.

«Старая лиса, – он неприязненно вспоминал свой разговор с ребе. – Что он от меня хочет? Я не могу надоедать герцогу и принимать на себя его недовольство и гнев. Все, хватит! Они сами по себе, а я сам по себе», – решил он, уже подъехав к крыльцу своего нового, красивого и просторного дома. На пороге, тревожно переминаясь с ноги на ногу, поджидал его управитель.

– Господин! Господин! – Стал кричать тот, не дождавшись, пока Иосиф спешится.

– Господин! Вас вызывают к герцогу!

– Когда? – Иосиф напрягся всем своим существом.

– Уже, сейчас! – Закатив глаза, лепетал управитель.