Идеализм-2005

— И говорить не хочешь, — тон тетки становится жестче, — ты, видно, бывалый у нас нарушитель. Ты зря вот этим вот занимаешься. В стране у нас, как-никак, стабильность нормализовалась. Ты свою эту политику брось, она только до тюрьмы доведет. Ты бы лучше учился, о себе бы думал. Так хорошо бы было.

«Ну ты и мразь, — в голове носятся мысли, — агитацию она развела. Ты ведь, хуятина ты такая, знаешь, что меня чекисты в гараже пиздили. А ты мне о вреде политики».

Нельзя быть слабым в этой стране — если ты слаб, тебя попытаются унизить, подчинить, а потом будут рассказывать, чем ты провинился. Нужно быть сильным, черпать силу из ненависти к врагам.

Мне семнадцать лет. И мусорша говорит мне:

— Телефон родителей диктуй, без них тебя никуда отсюда не выпустят.

— Вы сами узнать не можете? _

— Зачем тебе упрямство это? — продолжает мусорша. Скажи телефон, и домой. Да, и объяснение мне с тебя взять надо.

— Я не даю объяснений.

— Как не даешь? Положено!

— Даже если бы вы меня без родителей выпустили сейчас, я не дал бы никаких объяснений.

— Так, вот ты как! Ты домой хочешь?

— Мне без разницы.

Инспекторша ворчит что-то там себе под нос.

Мусорша пробивает мой домашний номер. Однако, о госпожа фортуна, моя матушка отказывается меня из ментовки забирать. Мусорше она говорит, что слишком уж часто меня принимают, теперь пусть я сам как хочу выкручиваюсь. «Монстра с заплаканными глазами» сегодня не будет.

А инспекторша за десяток дней до Нового года готова отказать себе в садистском ментовском рвении, домой тете хочется. В полночь она требует от меня обещания:

— Ты идешь домой и никуда больше. Понял?

— Да-да, как не понять. Давайте только быстрее, метро закроется.

Менты — не люди. Менту грех лапши на уши не навесить.

Дежурный с автоматом выводит меня на улицу, в снежную декабрьскую ночь.

Там — товарищи. Родные, самые близкие лица.

— Н-ну к‑как оно, Л-леха? — обнимает меня заикающийся Ленин.

— Да отлично. Все прошло, как надо. Я на свободе, хотя на срок расчитывал.

— К‑как ф-фэс-сбэшники? П-пиздюлей д-дали?

— Дали, — улыбаюсь в ответ.

— Н-ну, б-бы-ыв-вает.

Паша, Николай Николаевич и Ольга К. втыкают в сугроб огромный фейерверк. Уродливый спальный район на юго-западе Москвы оглашается взрывами и красивым салютом.

— Это для ребят, — поясняет с улыбкой Николай Николаевич, — для тех, кто сидит до сих пор.

— А что с ними? — спрашиваю. — Знаешь?

— Регионалам по десять-пятнадцать суток дали. Суд весь вечер работал. А на орловца уголовку завели.

— Да, его сразу в отдельную камеру посадили.

— У пацана срок начинается. Нацбол, че, — Паша хлопает меня по плечу.

— Да… Но мы-то рассчитывали, что вообще всех закроют.

— Леха, коньяк хочешь? — подбегает ко мне Дарвин. — Шоколадка тоже есть, «Аленка».

— Заебись, давай.

— Че, Леха, как в мусорне?

— Да нормально, как обычно.

— Классно, классно, в следующий раз тоже на акцию пойду.

— Давай.

В его глазах — задор, радость, решительность. «С ним мы сварим кашу со временем», — думаю.

— Л-леха, — говорит мне Ленин, — х-хочешь, у м-меня впишешься сегодня. «Ягуара» наебнем.

— Хочу, конечно. Инспектора по делам несовершеннолетних хватило, а дома еще «монстр с заплаканными глазами»[11].

— П-погнали тогда. А то п-потом ко мне в Люберцы ничего не ходит.

— Да, сейчас выдвигаемся.

Я обнимаю Пашу, Н. Н., Дарвина.

— Пацаны, скоро увидимся. Да, Смерть!

— Да, Смерть!

К часу мы с Лениным доезжаем до «Курской». Закупаемся коктейлями, забиваем ими рюкзаки. Пьем их в электричке по дороге в Люберцы, где жил Ленин.

«День чекиста» заканчивается для меня там, где сотней лет раньше погиб эсер Ухтомский.

Ленинский проспект

На следующий день я проснулся на полу. Надо мной возвышалась боксерская груша. Голова жестоко болела. Сказывались последствия приема и допросов вперемешку с влиянием алкоголя на молодой организм.

На кухне играла композиция группы CWT «Fair Play»[12].

— Ленин, — я сел, начал протирать глаза, — есть минералка?

— Есть! П-подтягивайся сюда.

— Ебать, время половина первого, — пробормотал я, натягиваю бундесверовку.

— Д-да, н-нормально н-на массу д-дали. Есть хочешь?

— Было бы неплохо.

Ленин режет хлеб, на столе появляются бутерброды с сыром.

— Т-ты чего сегодня д-думаешь?

— В универ куда уж ехать? А что у нас сегодня по московским делам?

— Ольга смс н-написала, что передачку на Петровку загнали уже тем, кто там с-сидит. В-вечером — пикет н-на «Ленинском» в пять.

— Думаешь, будет че? С нашистами?

— Не знаю. Я в л-любом случае п-поеду. Работы с-сегодня нет, надо партийным д-делам д-день посвятить.

— Погнали. У меня только «аргументов» никаких с собой нет

— Д-два ф-фа-аера где-то з-завалялись тут. Пойдет?

— Пойдет, конечно.

— Давай тогда через час выдвигаться.

— Да, надо.

* * *

Мы вышли из дома в половине четвертого. На улице уже стояли сумерки, посреди сугробов серели «ракушки». Зажглись фонари. Валил веселый декабрьский снег, заметал грязь на тротуарах. Был небольшой минус — погода очень приятная. Голова уже не болела, пришло радостное возбуждение — прыгнут на нас сегодня или нет?