Идеальное несовершенство

– А как вы делаете это в Цивилизации? Пустышка выращена из базовой ДНК, сознание считано с голой информации – так ли тяжело сперва чуть модифицировать эту информацию? А то и выписать ее с самого начала? Потом я вложилу тела в анабиозеры той развалины. Ты не читал собственных файлов воскрешения? Архивные ДНК астронавтов из двадцать первого века не совпадают с твоими.

– Следовательно, нет неразрывности. Я был написан – как программа.

– А интенция сотворения означает настолько большую разницу? По сути, все мы представляем собой реализацию более или менее сложных программ. Я саму былу создану с определенной целью.

– UI.

– Да.

– Ты – предельная инклюзия.

Анжелика возвращается взглядом к Воскресшему.

– Скажем так, – труп криво щерится. – Это непросто зафиксировать с полной уверенностью. Примем, что я UI этой вселенной.

– Нет чего-то такого, как «UI вселенной»! – взрывается Анжелика. – Есть только одна UI!

Воскресший впервые поворачивает к ней голову, говорит:

– Ну, у меня насчет этого чуть больше информации, дитя мое. Я былу при создании этой вселенной. По сути, активно помогалу этому процессу.

– Значит, правду говорят некоторые мета-физики. Что наш космос – это тоже инклюзия, отрезанная от некоего сверхкосмоса.

– Да, верно. Мы убегали – наша Цивилизация убегала.

– От кого?

– А чего боятся Цивилизации? Только одного: перемен. Совершенных вынужденно, под давлением Цивилизаций с высших районов Кривой. Как освободиться из-под давления? Только так: открафтироваться во вселенную с такой комбинацией физических постоянных, в которой мы стали бы Совершенной Формой уже такими, какими мы есть; найдя на Графике Тевье точку, где Предельный Компьютер отвечает нашей психофизической конструкции.

– Ты – логическая инклюзия Цивилизации, которая создала нашу вселенную. И эта Цивилизация, наибольшая из возможных сил этого космоса – где же она? – Анжелика театрально осмотрелась. – Это худое солнце, эта планета, этот город – только это и осталось?

– И я, – жутко ухмыляется Воскресший.

– И ты. И все?

– Если честно – если честно, то это не город.

– А что?

– Склад.

– Склад чего?

– Крюков.

Анжелика молчит, пытаясь объять воображением новый образ.

Склад? Все эти «дома», эти безоконные и бездверные строения, тысячи, сотни тысяч черных прямоугольников, от горизонта до горизонта, от башен до башен, и в них – что? Спрессованная кристаллическая масса, триллионы триллионов триллионов атомов, и на каждой частице, на каждом комплексе частиц – Зацепленный Мешок.

Мириады Крюков, настолько маленьких, что содержат один Клык, и настолько больших, что содержат Галактики, вселенные, деревья вечномирья.

Нарва: музей бесконечности.

– Значит, только ты, – шепчет Замойский. – Остальные – что с ними случилось? Дегенерировали? Затворились в кельях своих Мешков? Ты осталусь, чтобы их оберегать? От кого? От нас, Цивилизаций, случайно сгенерированных в вашей инклюзии?

Воскресший возвращается взглядом к Адаму.

– Вы не в силах мне угрожать. Все ваши поиски UI ограничены переменными мета-физики, известными вам из этой вселенной. А я знаю куда более обширные Графики Тевье, вселенные, что опираются на физики куда богаче. Такие, которые вы не в силах ни представить себе, ни вообразить. И какой же будет ваша UI? Убогим ублюдком.

– Ах, ты ведь и саму не уверену в своем статусе, – медленно говорит Замойский. – UI? «Это непросто утверждать с полной уверенностью». Поскольку ты точно не знаешь, и за известными тебе физиками могут скрываться переменные, на которые опираются логические инклюзии, способные положить тебя на лопатки. Правда? И тебя раздражает эта неуверенность: «Быть может вселенная, из которой происхожу я самуё, представляет собой инклюзию еще более богатой вселенной?» А может и та не была первой? Верно?

Воскресший поднимает руку:

– Да, получается, цель тебе известна – и ты правда не знал ее первоначально?

– Цель?..

– Цель твоего существования.

Замойский издевательски смеется.

Но Воскресший не реагирует, не меняет выражения лица, не моргает даже; ждет в молчании.

Замойский пожимает плечами, отворачивается, подходит к краю крыши. Там садится, опустив ноги в тень узкой улицы.

Анжелика садится рядом.

– Ты ому веришь?

Девушка не может вынести молчаливого присутствия Воскресшего за спиною, то и дело оглядывается на него через плечо: труп Мойтля стоит как стоял, с полуулыбкой, глядя на Замойского. Он терпелив бесконечной терпеливостью мертвых вещей.

Адам задумчиво поднимает голову, и его ослепляют лазеры «Катастрофы».

– Погаси это, Верон, – бормочет он.

С глухим грохотом опускается ночь, безлунная, зато преисполненная звездами.

Анжелика подтягивает колени к подбородку, обнимает их руками. Смотрит по-над темным городом на хаотическое созвездие Щелкунчика Планет, пронзенное высокой тенью башни.