Идеальное несовершенство

Замойский присмотрелся к лицу трупа – то есть, к той его половине, которая еще осталась на разбитых костях черепа. Теперь он и правда заметил движение: что-то извивалось в крипте разверстых челюстей, что-то подрагивало под ободранной с виска кожей, мелкая дрожь пробегала по вытравленному мясу щеки, нервный тик бил сдвинутое с глазного яблока веко.

– Нано?

– Он чист, – ответил двуворон. – Я взял его всего: пусто. Прррошу отойти!

Они не могли. Анжелика только отодвинула руку; в остальном оба остались неподвижны, вглядываясь в акт несомненного воскрешения.

Замойскому казалось, что он смотрит примитивный трюковой фильм, покадровую запись разложения трупа, пущенную задом наперед. Вблизи это пасхальное таинство отдавало кичем.

Адам оторвал зубами кусок рукава, потом разодрал его еще на четыре ошметка и бросил трупу на грудь – которая уже начинала вздыматься в неглубоких вдохах. Пальцы правой руки мертвеца – сперва серо-белые прутики, сейчас набухающие телесностью, – постукивали нервно о крышу, большой палец бился чаще остальных: рах-тат-тат, рах-тат-тат, тратттт! Из глубины правой глазницы принялось проклевываться глазное яблоко, сперва красное, потом розовое и быстро белеющее. Что-то двигалось и под порванной одеждой, штанины шли волнами, морщилась куртка. Труп моргал все чаще, уже обоими глазами. И вот закашлялся, вытолкнул воздух через нос – вместе с выдохом выстрелили из ноздрей какие-то органические частички. Попытался усесться и не сумел. Царапал ногтями крышу; ногти, вместо того, чтобы от такого ломаться и крошиться, отрастали. Левая стопа вдруг принялась неравномерно трястись, контрапунктом к перкуссии пальцев. Появилась свежая кровь, пятна яркой красноты пробились сквозь кожу и одежду. Труп забулькал, снова попытался сесть, уперся руками, подтянул ноги. Перестал моргать. Смотрел на Анжелику и Замойского широко открытыми глазами. Кусок рубахи Адама, вновь сшитый в учетверенную целостность, слетел под колени Анжелики.

– Мойтль… – прошептала она, протягивая к трупу открытую ладонь.

Замойский впился пальцами в ее плечо. Он знал, что это не Мойтль.

– Смауг!

– Все еще чист. Ррразложить его? Прррошу отойти!

– Может, нам и правда отойти, – пробормотал Замойский, поднимая Анжелику на ноги и оттягивая назад.

Воскресший тоже вставал. Нога, рука, нога, туловище – как рассинхронизированный андроид.

Должно быть, свет лазеров «Катастрофы» его раздражал – он закрылся рукой, едва встав на широко расставленных ногах.

– Верон. Сожжешь его, если приблизиться ко мне или к госпоже Макферсон ближе, чем на два метра.

– Понял, – сказал из воздуха Верон.

– Нет нужды, – отозвался Воскресший. Он произносил слова медленно, нарочито четко двигая губами и наклоняя голову, словно каждый звук стоил ему всего воздуха в легких. – Ничего плохого с вами не… – тут он запнулся и, махнув руками, выплюнул какой-то кровавый ошметок; только потом добавил: – …в моем городе.

– В твоем городе? – Анжелика вырвалась от Замойского, отступила к краю крыши.

– Моем городе, моей планете, моем мире, – согласился Воскресший.

– Сюзерен?.. – прошептала она.

Замойский покачал головой, не отрывая взгляда от не до конца отреставрированного лица Воскресшего. Ему даже показалось, что он замечает среди ошметков губ и руин зубов намек на ироническую улыбку.

– Ты ведь знаешь, верно? – прошептал труп.

Замойский не ответил.

– Помнишь, помнишь, – замычал Воскресший. – Такого я тебя создалу, чтобы ты запомнил и сделал, что нужно; чтобы, по крайней мере, у тебя был шанс.

Более всего Анжелику напугало спокойствие, с которым Замойский это выслушивал.

– Верон! – крикнула она.

– Нет! – удержал ее Адам. – Это лишь манифестация. Уничтожение ничего не даст.

– Манифестация – кого? чего?

Он не обратил внимания на ее слова.

Всматривался в Воскресшего, а Воскресший – в него. Анжелика, третья вершина этого треугольника, переводила глаза с одного на другого. Они же одними взглядами передавали себе старые секреты – между ними было установлено понимание, возобновлены клятвы, подтверждена принадлежность; так в молчании приветствуют друг друга извечные враги, братья света и тени, вернувшиеся из посмертия Авель и Каин.

Анжелике казалось, что за эти несколько дней общего убежища в кишках вселенной она более-менее узнала Адама. Теперь, на ее глазах, секунда за секундой, Замойский отступал к образу того мужчины-анахронизма, какого она встретила на свадьбе в Фарстоне – загадке для всех гостей, загадки для себя самого. Анжелика уже не могла сказать, что означают эти стиснутые губы, это тело, подавшееся вперед, с выставленными массивными плечами, мелкое движение головой вверх и вниз, словно Замойский что-то заглатывал глазами, засосав взглядом и откусив быстрым морганием кусок от внешнего вида Воскресшего.

– Я тут умер, – говорит Адам.

– Вы все умерли, – отвечает Воскресший.

Кроме нижней челюсти, ни одна часть его тела не двигается.

– Мы не улетели.

– Нет.

– Я не Адам Замойский.

– Ты – он.

– Как это возможно?