Идегей

Для страждущего — врачом,

Для жаждущего — питьём,

Кто посохом для пешехода стал,

Опорою для народа стал,—

Есть, говорят, муж Идегей,

Но как мы его найдём?»

Плакали сорок мужей,

Когда говорил Кулчура,

Взглянул на Идегея старик

И воина жалея, поник,

И ещё сказал Кулчура:

«Волоса твои — луна в ночи,

От лица исходят лучи.

Видимо, ты — достойный джигит.

Перед тобой дорога лежит:

Кто ею пойдёт — гибель найдёт.

А кто не пойдёт — к цели придёт.

Пока ты жив и здоров,

Не стань одним из рабов

Проклятого Юсунчи!

Не знай нашей доли ты!

По собственной воле ты

Не стань рабом Юсунчи:

Берегом, низом скачи!»

Так молвил один из сорока.

Не внял Идегей словам старика.

К берегу не спустился он,

Низом в путь не пустился он.

Истинным был мужчиной он!

Поступью твёрдой и чинной он,

Мужественно, как всегда,

Направился на коне туда,

Где высился величавый шатёр,

Белый тридцатиглавый шатёр.

Остановился он у шатра,

Где были жерди из серебра,

Из кости мамонта — чингарак[50].

Перед широкой дверью лёг

Мелом выбеленный порог,

Стены украшены резьбой…

Видимо, от головы своей

Отказаться решил Идегей!

Спешился, к тополю привязал

Чубарого своего коня,

В руки меч дамасский взял.

«Увижу, каков он, Кара-Тиин

Своими глазами теперь.

Если умру — умру, борясь!»

Так подумав, толкнул он дверь,

Вступил в шатёр, никого не боясь.

Кара-Тиин в шатре возлежал.

Так возлежал в своём шатре,

Что даже Идегей задрожал!

Он возлежал подобно горе,

Сам он — железу подобен был,

Вид его страшен и злобен был,

Вид его приводил в озноб.

Как скалу, он выпятил зоб.

Брюхо выпятил, как скалу.

Голова его — в дальнем углу,

Ноги-грабли достигли дверей

У него, владельца рабов

Руки толще двух коробов.

Встанет он — будет выше звёзд.

Сядет он — скажут: горный уступ.

Грудь раскинута, будто мост,

Кисть раскинута, будто сруб.

Уши его — как два щита.

Биться с ним — одна тщета:

Перед ним и дуб — деревцо!

Прямо взглянешь ему в лицо —

Увидишь собственную беду!

Смотрит Идегей, не дыша.

В голову бросилась душа.

«Это смерть моя», — он решил.

И взглянул опять Идегей.

Он взглянул на стену с резьбой —

Увидал балдахин голубой:

Гурия восседала под ним.

Гурия заблистала пред ним!

Отрадна как слава была,

Нарядна как пава была,

Как белый лебедь бела,

Чарует она и пьянит.

Золотострунный кубыз

В руках у неё звенит.

И, рыдая, поёт она,

Золотая звенит струна:

«Мой отец был Шах-Тимир.

Я — дочерью шаха была.

И была как лебедь бела.

Но вывернул, связал гяур

Лебединые руки мои.

Бесконечны муки мои,

Наказана я судьбой:

Я гяуру стала рабой,

Гнусного старца я раба.

Мой хозяин — Алып-Бабá!»

Сказал тогда муж Идегей:

«Если отец твой Шах-Тимир,

Перед которым трепещет мир;

Если сама ты — Акбиляк,

Белорукая госпожа;

Если тебя связал гяур,

В чёрной неволе тебя держа;

Если Алып-Бабá превратил

Тебя в наложницу свою;

Если я старика убью;

Если я тебя, госпожу,

Благополучно освобожу;

Если тебя отцу вручу,—

Что я в награду получу?»

Так отвечала Акбиляк:

«Если Алыпа ты победишь,

Если меня освободишь,

Если Тимиру доставишь меня,—

Мой отец тебе даст коня,

Он тебе шубу-одежду даст,

Он тебе столицу даст,

Душе твоей — надежду даст,

Для удоя — кобылицу даст,

Край вечнозелёный даст,

Меня тебе он в жёны даст,

Тебя назначит за подвиг твой

Войска своего главой,

Всё, что ты попросишь, даст!»

И сказала ещё Акбиляк:

«Ты с волосами, как месяц в ночи.

Ты, чьё лицо — как солнца лучи!

Видимо, ты — достойный джигит!

Страшный путь пред тобой лежит:

К Кара-Тиину тебя приведёт,

Там тебя погибель ждёт.

Ты заблудился, сбился с пути.

Пока твоя голова цела,

Постарайся её спасти!»

Так отвечал Идегей:

«Есть чубарый конь у меня,—

Сесть попробую на коня.

Лук у меня упруг и туг,—

Натянуть попробую лук.

Есть у меня стальная стрела,

Она раскрашена пестро.

Хвост её — воронье перо.

Не бойся ты старика.

Спит его левая рука.

Левую руку приподними,

Медный его нагрудник открой,—

Попробую пронзить стрелой!»

Так сказав, муж Идегей

На коне очутился вдруг,

Натянул свой упругий лук,

Вставил стрелу с вороньим хвостом.

Акбиляк его поняла:

Алыпа руку подняла:

Медный нагрудник весь раскрыт!

К великану подъехал джигит,

Поспешил он лук натянуть,

Выстрелил в беловолосую грудь,

И в двенадцать обхватов стрела

Сердца достигла взмахом одним,

Сердце Алыпа насквозь прошла,

Камень проткнув, лежавший под ним.

Проснулся Кара-Тиин-Алып.

Мостом раскинутая грудь

Попыталась воздух вдохнуть,—

Не пустила стальная стрела,

Приподняться груди не дала.

Выпяченное, как скала,

Брюхо не оторвёт от земли.

Алып от боли осатанел.

Утопая в крови, почернел.

— Гай! — заорал, закричал Алып.

Выбросил ногу, топнул ногой,—

Развалился белый покой,

Войлок рассыпался, как зола.

Правой рукой стукнул Алып,—

Шестьдесят подпорок расшиб.

Крикнул: «Джигит, берегись меня,

За щиколотку возьму коня!»

Размахнулся Алып-Баба,—

Промахнулся: рука слаба!

У чубарого — длинный хвост,

Длинный хвост: до самых звёзд

Он восходит, как дым густой!

На руку хвост намотал Алып.

Конь тяжелее горных глыб:

Тащит Алып, тащит коня.

Тащит, — не сдвинет с места его!

Лицом повернулся к дороге конь.

Встал на передние ноги конь:

Тащит врага, тащит врага,

Тащит, — не сдвинет с места его!

В руках врага оставался хвост.

Грудь, раскинутая, как мост,

К чёрному камню, видать, приросла,

Не шевельнулась в груди стрела.