Идентичность: юность и кризис

выше или ниже того уровня, который он занимал от рождения". Но Шоу всегда стремится освободиться от универсального закона, который он, сам того не желая, провозглашает, поэтому он добавляет: "Этот поиск своего места может иногда очень осложняться тем, что в обычном обществе нет места экстраординарным индивидам".

Шоу переходит к описанию собственного кризиса двадцати лет. Этот кризис был вызван не просто неудачей или же отсутствием определенной роли, а, напротив, избытком успеха и определенности: "Я добился успеха вопреки самому себе и с ужасом обнаружил, что Дело вцепилось в меня и не имеет намерения отпустить, вместо того чтобы изгнать меня как ничего не стоящего обманщика, каковым я на самом деле являлся. Поэтому я вижу себя двадцатилетним, обладающим деловой хваткой, занимающим должность, которую я ненавидел всем сердцем, как только может позволить себе нормальный человек ненавидеть что-то, от чего он не может избавиться. В марте 1876 г. я вырвался на свободу". Вырваться на свободу означало для него покинуть семью и друзей, дело и Ирландию и избежать таким образом опасности успеха, несоразмерного "чудовищности моих подсознательных амбиций". Он позволил себе удлинить интервал между юностью и взрослостью, который мы будем называть "психосоциальным мораторием". Он пишет: "Когда я покинул мой родной город, я оставил этот этап жизни позади и больше не ассоциировал себя с мужчинами моего возраста до тех пор, пока, после почти восьмилетнего одиночества, я не был вовлечен в социалистическое движение начала 80-х гг., весьма распространенное среди англичан, жгуче негодующих по поводу очень реального и очень основательного зла, поразившего весь мир". Между тем казалось, что он избегает удобных возможностей, понимая, что "за убеждением, что они могут не привести к тому, чего мне бы хотелось, лежит невысказанный страх, что они могут привести к тому, чего бы мне не хотелось". Эта профессиональная часть моратория подкреплена интеллектуальной: "Я ничего не могу знать о том, что не интересует меня. Моя память избирательна; она отвергает и выбирает; и ее выбор не является академическим… Я поздравляю себя с этим; я твердо убежден, что любая неестественная деятельность мозга также злонамеренна, как и любая неестественная деятельность тела… Цивилизация всегда разру-

154

шается, давая правящим классам так называемое среднее образование…"

Шоу учился и писал так, как он хотел, и именно это позволило появиться на свет экстраординарным произведениям экстраординарного человека. Он сумел отказаться от той работы, которую должен был бы выполнять, не бросая любимого дела: "Моя конторская выучка оставила во мне привычку регулярно что-нибудь делать как обязательное условие трудолюбия, противостоящего праздности. Я знаю, что не добился бы успеха, если бы не делал этого, и никаким другим путем я никогда не написал бы книги. Я покупал много белой бумаги среднего размера по 6 пенсов, складывал ее вчетверо и приговаривал себя заполнять по пять таких страниц в день, дождливый или солнечный, скучный или вдохновенный. Во мне было так много от школьника и клерка, что, если мои пять страниц кончались на середине предложения, я не заканчивал его до следующего дня. С другой стороны, если я пропускал день, назавтра я отрабатывал его вдвойне. В соответствии с этим планом я написал за пять лет пять романов. Это было моим профессиональным ученичеством".

Можно добавить, что эти пять романов не публиковались более пятидесяти лет, но Шоу научился писать так же, как работал, и ждать так же, как писал. Насколько важна была такая первоначальная ритуализация работы для внутренней стойкости молодого человека, можно понять из тех случайных замечаний, которые этот большой остряк почти застенчиво называет психологическими озарениями: "Мой взлет усилен приобретенной привычкой прекращать работу (я работал так же, как мой отец пил)". Таким образом, он указывает на это сочетание склонности и принуждения, которое лежит в основе многих видов патологии старшего подросткового возраста и некоторых достижений юности.

Шоу в деталях описал "алкогольный невроз" своего отца, находя в нем один из источников своего едкого юмора: "Это должно было стать либо семейной трагедией, либо семейной шуткой". Тем более, что его отец не был "ни веселым, ни сварливым, ни хвастливым, но был несчастным, измученным стыдом и угрызениями совести человеком". Между тем отец обладал "парадоксальным чувством юмора, которое я от него унаследовал и с максимальной эффективностью использовал, начав писать ко-

155

медии. Его парадоксы для полноты эффекта требовали от нас некоторой святости… Кажется предопределенным, что я пришел к пониманию сути религии в результате редукции всех ее искусственных или фиктивных элементов до максимально непочтительной абсурдности".

Самый бессознательный уровень Эдиповой трагедии представлен Шоу в некоем подобии сновидения, символизм которого напоминает "экранную память", когда одна сжатая сцена следует за другой, ей подобной: