Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

Огромную роль в идеологических кампаниях играла пресса. Приведем наблюдение историка С. Н. Ушаковой: «Советская пропаганда в различные периоды имела своеобразные идеологические “скелеты”, которые определялись политической линией партии в данный момент и служили основанием для оценки событий во внешней и внутренней жизни страны. Как правило, они формулировались в форме тезисов, лозунгов, воззваний. В печати эти идеологические схемы реализовывались, во-первых, через передовые статьи, задача которых и состояла в отражении официальной точки зрения на события, и, во-вторых, через подбор и редактирование соответствующей информации»[176]. Не случайно, что именно пресса станет главным источником публичных обвинений и в послевоенное время.

По форме кампании и дискуссии являлись переносом ритуалов партийной жизни в общественную среду[177]. Этот факт заставляет пристальнее, нежели ранее делалось в историографической литературе, обратить внимание на партийную культуру того времени. Крайне важно и то, что кампании являлись инструментом «внутренней советизации» людей, в том числе и ученых. Они грубо, но методично приучали людей к стандартам советского поведения и даже мышления[178]. В отношении «людей науки» подобные исследования почти не проводились. Ясно, что порог их критического восприятия окружающей действительности был значительно выше, чем у простых граждан, тем не менее и в научной среде «советизация» мышления, видимо, довольно типичное явление[179].

По своей сути она была коллективистской, нацеленной на формирование новой, партийной по содержанию, идентичности. Поэтому определяющая роль партийных структур даже в сфере приватности была неизбежна. Впрочем, тотального контроля, конечно же, не наблюдалось. Обязательным атрибутом партийного поведения являлась критика и самокритика, считавшиеся методом воспитания нового человека. Участвовать в критике и уметь самокритично рассмотреть свое поведение должен был любой коммунист. Этому фактически специально обучали, прививая вкус и навык. При этом критика считалась высшей формой партийной демократии, поскольку в идеале даже рядовой член партии мог раскритиковать любого, даже вышестоящего[180]. Более того, никто не должен был уклоняться от участия. Тем самым создавалась эффективная форма и одновременно метод идеологического контроля над членами партии.

В реальности критика и самокритика являлись инструментами чисток[181], причем часто они превращались не в элемент партийной демократии, а в способ сведения счетов и выявления в обществе врагов. «В практике партийной жизни самокритика имела иные функции, нежели провозглашавшиеся на официальном партийном уровне: поначалу она представляла собой ритуал, которому надлежало продемонстрировать преданность партии и совершенное знание ее процедурных правил. В качестве формы общения, официально имевшей силу в партии, она могла обладать совершенно другими, нежели официально желаемые, функциями: в виде ритуала критики и самокритики реализовывались групповые конфликты…, она служила сведению личных счетов. и в итоге способствовала формированию “врагов”. В условиях Большого террора самокритика превратилась из метода воспитания в инструментарий уничтожения»[182].

Ни одно идеологическое мероприятие не могло проходить без сформированного образа врага. Именно по этому трафарету «враги» выискивались внутри коллектива и морально (а где-то физически) уничтожались. «Особенностью идеологемы врага является то, что она используется не только как инструмент уничтожения или запугивания врагов или “неудобных” для режима лиц, но и как обыденный инструмент реализации политического контроля, управления массами»[183].

Итак, особенностью предлагаемого исследования станет рассмотрение идеологических кампаний и дискуссий, а также их влияния на историческую науку в контексте политической культуры того времени. Для этого необходимо обратиться к анализу советской символической политики 1930-1940-х гг. и выявлению места в ней исторического знания.

3. Историческая наука 1920-1940-х гг. в контексте советской семиосферы