Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2

«ПЛОТКИН. Выступление А. Г. Дементьева, очень точное и правильное, в значительной степени облегчило мою задачу. Я постараюсь как можно короче подвести итоги той большой работы, которую мы проделали с вами.

Самое значительное из того, чего нам удалось добиться на сегодняшнем заседании Ученого совета, это то, что за очень долгие годы весь наш коллектив осознал со всей серьезностью и в подавляющем большинстве выступлений свою политическую ответственность, осознал со всей серьезностью негодность многого из того, что было сделано ранее, осознал необходимость, осознал, как выразился т. Жданов, “без подрессоривания” необходимость перестройки и критики. Должен сказать, что ряд выступлений, которые я слышал здесь, я слышал впервые. Я работаю в Институте 13‐й год и не разу не слыхал высказанную с таким чувством искренности и тревоги самооценку и самоосуждение, которые мы слыхали здесь в ряде выступлений. И это, конечно, является залогом того, что наши советские литературоведы и коллектив нашего Института, в котором работают хорошие советские люди, удачно справится со своими задачами, с очень нелегкими задачами.

Попытаюсь остановиться на некоторых выступлениях, в том порядке, как они были.

Я абсолютно согласен с т. Дементьевым, что выступление В. А. Десницкого было неудовлетворительным, неудовлетворительным потому, что В. А. Десницкий пытался все свести к оговоркам: вот такой-то абзац у него правильный, такой-то абзац тоже правильный и т. д., и все дело заключается в неверном призыве – учиться у Веселовского. Но если бы вся статья его была бы построена на критике компаративизма, как мог бы возникнуть этот неожиданный лозунг – учиться у Веселовского. Учиться можно у того, кто близок тебе, кто может тебя чем-нибудь обогатить. И я согласен с А. Г. Дементьевым, что недаром в своей очень странной статье В. Ф. Шишмарев нашел нужным противопоставить Кирпотину марксистский авторитет Десницкого.

В. А. Десницкому нужно было бы подумать о том, что он говорит. В литературе у него есть ученики и последователи, и очень часто среди молодежи существует представление: неправильно обижают, неправильно критикуют; он прав. ‹…›

Выступление В. М. Жирмунского мне показалось искренним и существенным. Он не пытался найти какие-нибудь амортизирующие абзацы и оговорки, а признал ошибочность того, что писал о Веселовском. В. М. Жирмунский сказал, что процесс перестройки сложен и в некоторых случаях мучителен для некоторых. Но мне хотелось бы указать, что в Москве на совещании один из наших работников подвергся резкой критике. Один из участников ленинградской делегации подал реплику, что он все-таки перестраивается, так как то, что было 15 лет тому назад, и то, что теперь, это – разные вещи. Но на это нам не безрезонно сказали: “Если такими темпами он будет перестраиваться, то перестроится через 90 лет”. Я предупреждаю всех нас от таких медленных темпов перестройки. Пока мы будем такими медленными темпами перестраивать науку, жизнь уйдет вперед и таким образом мы придем к зеноновской апории, из которой видно будет: не то движение вечно, не то за ним не угнаться, не то его совсем нет.

Вопрос перестройки, конечно, сложный вопрос, но не нужно усложнять его. Нужно думать о темпах перестройки, нужно помнить, что мы вошли в 31‐й год существования нашей страны, и темпы перестройки должны быть неизмеримо более быстрые, чем до сих пор.

Я не имею возражения против выступления А. А. Смирнова. Но меня поразили оговорки: “крупный, тонкий, оригинальный мыслитель”. Какой смысл имеют все эти замечания и оговорки? Мы говорим, что Веселовский, наш литературовед – злейший наш противник, что его школа враждебна нам, и в свете этого утверждения какое значение могут иметь все эти оговорки. Разве Милюков не был талантлив, но спорить о Веселовском все равно, что о Милюкове. Когда мы имеем дело с противником, то нужно говорить, что это наш противник, не нужно создавать системы компромиссов, которые сводят на нет большую работу по расчистке почвы.

В. П. Адрианова-Перетц говорила, что А. С. Орлов ненавидел Веселовского, а статью Данилова[216] посоветовал взять. А чем статья Данилова лучше Веселовского? Это если не финно-балтическое, то греко-римское разбазаривание русской культуры. Так что тут дело не в личной привязанности или антипатии, а дело в объективной ломке самого метода, и в этой связи я хотел бы сказать, что, несомненно, в некоторых отсталых кругах наших литературоведов будут попытки сориентировать от Веселовского к каким-нибудь другим деятелям русской литературной науки XIX в., скажем, к Буслаеву. Но чем Буслаев ближе нам, чем Веселовский? Я думаю, ничем, и в этом смысле ориентироваться мы должны не на Веселовского, Буслаева, Пыпина или Потебню, а на марксизм.

Я согласен с критикой т. Дементьевым выступления Б. П. Городецкого. В самом деле, мы имеем дело с очень серьезной проблемой, с острыми большими задачами и в такой период самым опасным является то, чтобы критику обложить ватой и сделать невесомой и безболезненной. Критика всегда должна быть немножко болезненной, иначе ее не почувствуют. И с этой точки зрения Б. П. Городецкий должен был выступить более остро, ибо неужели главная проблема нашей науки заключается в Якубовиче, Бонди и т. Лотман. Как пушкиновед, Б. П. Городецкий должен был сказать о работах Томашевского, Азадовского, М. П. Алексеева и о своих собственных, а вместо этого получается вот это самое “подрессоривание”, которое смягчает критику и делает ее, объективно говоря, неполезной.

Далее мне казалось искренним и по-настоящему серьезным и выступление Б. В. Томашевского, но давайте договаривать до конца, раз такой разговор. Б. В. несколько стилизовал свою фигуру: он не методолог и не теоретик литературы, он занимался литературной практикой… Но довольно значительный учебник с методологическими экскурсиями написал Б. В. Томашевский. Он был методологом. Эта методология была формалистической. Об этом нужно говорить. Нужно сказать, что мы критикуем не только Веселовского, и в том числе, и формализм. Б. В. Томашевский сделал бы полезное дело, если бы отрекся не только от конкретных ошибок, но и от конкретной методологии, которую он давно, но изучал.

М. К. Азадовский тоже говорил очень искренне и, конечно, ему, как и вообще нашим фольклористам, придется много подумать и поработать, но мне лично кажется, что у него слишком радужные представления о том, что наши советские фольклористы – боевой отряд. То, что пишут о нас зап[адно]европейские ученые и в зап[адно]– европейской литературе, это должно нас меньше интересовать, чем то, что пишут о нас внутри страны, а внутри страны пишут плохо. Недовольны нашей работой, критикуют нас и именно за то, что они, как сам М. К. Азадовский говорил, борются с нами, а мы не боремся или боремся плохо. Надо понять, что мы сталкиваемся и боремся с буржуазным миром буквально на всех участках. Если они нас и хвалят, то это иногда может быть подозрительно. Когда вышло постановление о музыке, что произошло в англо-американском мире? Можно было думать, что критика Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна и др. для них – национальное бедствие. Каждому из нас понятно, что им на Шостаковича, Прокофьева и др. наплевать, несомненно, что эти композиторы их волнуют также, как судьбы абиссинских негусов, но они пытаются на этом сыграть. Это не нужно забывать, и нужно бороться, а М. К. Азадовский сам признался, что мы не боремся, что наши фольклористы – не боевой отряд.

В наших работах нужно больше большевистской страстности проявлять. Наш советский читатель должен чувствовать, насколько мы идем с ним рука об руку и против чего идем. Вот если мы возьмем работу Лихачева о русских летописях. Некоторые утверждали, что Д. С. Лихачев идет по стопам Шахматова. Когда он прочитал, то схватился за голову: все время он старался отойти от Шахматова, думал, что он дает нечто новое, а в результате… Я не специалист по Шахматову, но когда я прочитал, то должен сказать, что от полемики, которая там ведется, может сложиться и такое впечатление и иное. Когда вы читаете ленинские работы, работы классиков марксизма, то всегда знаете, с кем автор борется и за что борется, а в наших работах эта полемика носит такой характер, что ни борьбы, ни традиционных линий не заметишь.

Б. М. Эйхенбаум говорил о том, что корни наших ошибок заключаются в том, что мы забываем о народе, что ориентируемся на круг избранных, что становимся зачастую теми гелертеровскими учеными худшего типа, о которых говорится в статье “Культура и жизнь”. Мы должны помнить, сказал т. Жданов, что мы, работники литературы, находимся на передовой линии огня, что каждое слово, о чем бы мы ни говорили, о древней русской летописи или о современном романе, это лишь оружие на пользу социализму или на помощь врагу. Когда мы поймем огромную политическую значимость всего, что делаем, тогда сможем сделать наших советских литературоведов своим боевым отрядом.

Процесс научной перестройки сложный и трудный, но выражаю твердую надежду, что наш коллектив, высококвалифицированный, политически и морально здоровый, дееспособный, с большими задачами, стоящими перед ним, справится с честью»[217].