Идеология русской государственности. Континент Россия

Пётр I ворвался в гущу европейской политики в момент, когда европейская цивилизация и культура приближались к наивысшей точке развития. Это и была классическая Европа. Вершина покоряет и сама должна быть покорена. Этой вершиной является весь европейский XVIII век, конец которому – а одновременно и началу европейской деградации и упадка – положил первый узурпатор Наполеон. Автор применения артиллерии против городской толпы, блицкрига и экспорта революции был уничтожен ещё этой живой классической Европой, но открыл дорогу так называемому прогрессу – последовательной ликвидации всего, что не служит развитию науки и техники, которые работают на капитал и одновременно являются его высшим выражением. То есть ликвидации культуры. Быть человеком стало неперспективно. Немодно. Непрогрессивно. Всё должно отныне стать машиной. Общество. Индивид. Государство.

От всего человеческого повеяло омерзительной для прогрессистов невыносимой древностью – тысячелетиями прошлого, тогда как внимание деятелей уже концентрировалось на актуальном, на сиюминутном – от курса акций до политического скандала. Христианская вера мешает? Значит, её нужно обессмыслить, превратить в ничего не значащий ритуал, в крайнем случае в частную этическую концепцию. Был, мол, такой человек, Христом звали (Гегель. «Жизнь Иисуса»). Девятнадцатый век готовил теоретическую базу для практического геноцида века двадцатого – при внешних признаках благополучия и гуманистического славословия. Ликвидация конкретных людей готовилась и осуществлялась под лозунгами величия, свободы и самодостаточности «человека абстрактного».

Пётр видел Европу ещё восходящей к зениту своей славы. Европу мы догнали, перегнали и завоевали, рассматривая её только как культурный образец, так же как рассматривал Византию св. Владимир. Социальной зависимости, власти над нами со стороны Европы Пётр (как и князь Владимир) не предполагал. После того как культурный приоритет Европы начал уходить в прошлое, советский проект изменил роли с точностью до наоборот. Европе пришлось догонять Советскую Россию с её цивилизационной инновацией, народным государством.

Пётр желал просвещённого правления – и оно наступило со всей определённостью уже в образе Екатерины Великой, немки, сделавшей из себя русскую царицу, обратившейся в русскую – как равноапостольный князь Владимир обращался из язычества в христианскую веру. Три Александра и два Николая достойным образом продолжили эту традицию, причём в том же направлении двигались – с разной степенью успеха – и правящий класс, и государственный аппарат, дополняя и подталкивая друг друга.

Непросвещённым остался народ, брошенный на произвол судьбы среди своих вероучительных неурядиц, разлагаемый продолжающимся расколом и как бы окормляемый церковью, отодвинутой (и самоустранившейся) от национальной интеллектуальной стратегии, бросившейся вдогонку лишь к концу XIX века. Попытки русской интеллигенции «идти в народ» с целью образовать его были программой целиком утопической – народ этой жертвы не принял, государство её не поддержало.

Чем более развитым становилось государство Петра, тем менее народным оно было, тем большая нагрузка по поддержанию единства социального целого ложилась на личность государя. Это перенапряжение не прошло даром. У всего есть предел. Зародилась и стала общественно допустимой (декабрь 1825-го) идея убийства царя, а потом была уже и реализована. Когда век сменился и очередная война оказалась мировой – невиданной доселе бессмысленной мясорубкой, способной поставить под сомнения любые человеческие установления и традиции, – нигилистический террор малых групп против царей соединился с критической массой народного недоверия престолу.