Иди на мой голос

Женщина извлекла из складок одеяния плоскую коробку и, щелкнув крышкой, зажала в зубах тонкую сигарету. Лори, шагнув навстречу, вынула из кармана коробок спичек. Я наблюдал за движением тонкого запястья, потом – за огоньком, отразившимся в глазах обеих. Хотелось вмешаться, но я молчал. Дело было личным. Синий Гриф найдет нужные слова, я знал.

– Я… – сухой голос хозяйки клуба вдруг дрогнул, – не понимаю полицейских шуток. О чем вы говорите? Члены клуба никому не причиняют вреда.

Каждое ответное слово могло бы резать по живому:

– Кити Рочестер. Хелена Белл. Альберт Блэйк. Я назову еще десятки имен.

– Я слышала о тех убийствах. – Лексон затянулась. – Но к нам они не имеют отношения. Вроде бы какие-то загадочные преступления, которые…

– Мне жаль, – наконец я все же решился перебить, – но вы ошибаетесь. Загадок там не так много. А смерть ближе, чем вам кажется.

Она прямо здесь.

«– Я… стыжусь. Но что-то, не знаю, что, толкнуло меня именно к вам, к вам в дом, пусть так поздно, так бессмысленно, но…

– Не надо объяснений, мой друг.

Леопольда Моцарта больше нет, и я никогда не видел Вольфганга таким. Наверное, ему кажется, что он остался один в мире; подобное ощущал и я, потеряв сначала родителей, затем наставника. Я ведь едва ли забуду последнюю, еще удивительно свежую боль. После аварии с каретой герр Гассман угасал мучительно, в конце концов слег и уже не поднялся. Но даже на смертном одре он напутствовал меня, что, какой бы жестокой ни была судьба, у нее припрятано немного солнца на самый тяжелый миг. Мое солнце надолго погасло с его последней улыбкой, но вернулось – в улыбках моей жены и нашего первенца. Учитель был прав, как и во многом. Я очень хотел сказать, что все пройдет. Но слова застряли в горле от надрывного, горестного хрипа:

– Я был жестокосерден… и я жестокосерден сейчас, потому что что-то внутри меня рвется к свободе. Я грешен. Буду гореть в аду. Отец, отец…

Все повторялось, это уже было накануне, когда дурные вести только пришли. Я сжал руку на узком плече и почувствовал бьющую моего друга истерическую дрожь. Бокал вина дрожал в пальцах, через мгновение, выпущенный, упал и разбился. Мутно глянув на расплывающееся алое пятно, Моцарт закрыл лицо.

– Сальери, Господи, простите, я всюду несу один разлад и хаос, я…

– Не важно. Ничего страшного.

Надо было позвать слугу, но губы как онемели. Как беспощадна смерть, как жестоки кровные узы. И как слабы в своих болезненных привязанностях люди, оплакивающие даже разбитые цепи. В алом вине отражалось уличное солнце. В алое вино упала слеза.

– Вы – единственный, кто способен понять меня и это чувство – когда теряешь того, кого любил и ненавидел разом.