Иди на мой голос

Так он сказал, прежде чем лишиться чувств и забыться болезненным сном на узкой софе. Теперь я вижу его лицо в неровном свете заката, слышу тяжелое дыхание и молюсь, чтобы не повторился один из тех эмоционально-лихорадочных приступов, которые с ним случаются: поднимается жар, учащается сердцебиение. Может, все исправит недолгий сон?..

Солнечные тени пляшут на стене. Я узнаю в них что-то, и мне нерадостно от этого узнавания. Я задаю себе вопросы, на которые никогда не найду ответа. Я будоражу собственную память.

Каким был мой отец? У него ведь действительно было общее с покойным Леопольдом Моцартом. Властный и уверенный, умеющий пробивать себе дорогу и вести по ней семью. Правда, они хотели разного. Родитель Моцарта мечтал о славе и блеске, мой лишь жаждал крепкой почвы под нашими ногами. Леопольд Моцарт любил искусство и растил гения. Подчеркивая, насколько его сын особенный, он дал ему имя Амадеус, „любимец богов“. А мой отец… подчеркивая, что я не должен от него отличаться, он назвал меня своим собственным именем. Антонио.

Сочетание звуков, тяжелое, как спилы деревьев, сплавляемых торговцами по нашей реке. Сочетание звуков, которое даже сейчас напоминает о прошлом. Я не люблю свое имя, порой почти ненавижу. Обращение по фамилии, пусть фамилия тоже общая с отцом, приятнее для моего слуха. Так и Вольфганг… он избегает своего второго имени. Даже детские сокращения „Вольфи“ и „Вольферль“, используемые супругой, ему приятнее.

Удивительно, о скольких вещах вроде бы забытых я стал задумываться с тех пор, как пересеклись наши дороги. И сколько вещей преобразились и обрели иные цвета, иные тональности.

…Завтра я сделаю вид, что не видел его пьяных слез, не слышал проклятий и то горестных, то гневных воззваний к покойному отцу. Я просто отправлюсь с ним на новую постановку в Бургтеатр. Это комическая опера какого-то французишки, бездарная, как по сюжету, так и по музыке, пусть голоса и недурны. Думаю, смешение ее с грязью непременно развеет Моцарта. А потом… говорят, его опять пригласили в Прагу, и там он задумал нечто новое. А ничто не лечит израненную душу так, как путешествие вдаль…»

[Дин]

До Паддингтона было не близко. В тумане извозчик боялся подгонять лошадей, и мы уныло плелись по грязным улицам. Из окон сквозило; Джил нахохлилась, забилась в угол. Решив, что надо бы ввести ее в курс дела, я осторожно поинтересовался:

– Что ты знаешь об этой женщине? О Леди?

– Я полицейская с позавчера, – буркнула она. – Я даже стрелять еще нормально не умею. До этого я была стукачом и носила в баре выпивку. Меня это вполне устраивало, только платили бы побольше.

– Так зачем ты Эгельманну? – удивился я.

Джил дернула плечом.

– Он мне доверяет. А тебе нет.

– То есть ты шпионишь за нами и так открыто это признаешь?

Подведенные черным карандашом брови приподнялись.

– А мы – это кто?

– Лоррейн Белл, Герберт Нельсон, я…

Она рассмеялась.