Иди полным ветром

Оказалось, Кокрен с женой приехал в Петербург вместе с Рикордами. Рикорды поселились в Кронштадте, а Кокрены в Питере, на Васильевском острове, ждут открытия навигации, чтобы плыть в Англию.

4

На столе – графин водки, кочан кислой капусты, ржаной хлеб. В комнате полно офицеров и штатских. Дым, говор, смех. Федор растерянно огляделся.

– Ба! Ужели? – С кресел поднялся белокурый толстяк.

– Дельвиг!

Они облобызались.

– Однако, Антон, где ж хозяин?

Дельвиг повел голубыми глазами:

– Кондратий Федорович, позволь представить…

Матюшкин увидел Рылеева, худощавого, с несколько выдвинутой нижней челюстью, с подвитыми узенькими бакенбардами. Рылеев коротко поклонился Федору.

– Наш, лицейский, – сказал Дельвиг, похлопывая Федора по плечу пухлой ладошкой. – Моряк и сибирский скиталец.

– Рад… Очень рад, – отрывисто ответил Рылеев.

Матюшкин протянул ему записку Пущина. Кондратий Федорович пробежал записку, глаза его засветились.

– А… Милости прошу! Надо переговорить непременно. Не уходите, я сейчас. – Он отошел к какому-то офицеру, обернулся и еще раз громко сказал: – Федор Федорович, простите, сейчас…

– Послушай, что за клоб? – полюбопытствовал Матюшкин, усаживаясь рядом с Дельвигом.

Дельвиг развалился в кресле. Федор взглянул на него с любовью: «Ах ленивец…»

Дельвиг благодушно сказал:

– Русским завтраком зовется. У Рылеева собираются чуть не каждый день. Политики, экономы, брат. И я захаживаю, хоть и не политик и не эконом. Хорошо, знаешь, без чинов и церемоний, славно. – Дельвиг поглядел в сторону и окликнул молодого человека с рюмкой в руках: – Эй, Левушка, милый друг!

Тот опрокинул рюмку и бойко подошел, отирая рот платком.

– Меньшой Пушкин, – ласково сказал Дельвиг Федору, беря Левушку за руку и притягивая к себе. – А это, Лев, давний приятель Александра, приятель мой и многих лицейских: Федор Федорович Матюшкин.

Левушка улыбнулся и неожиданно чмокнул Федора в щеку.

– Приказание старшего братца, – весело сказал он. – Получил письмо, велено: «поцалуй Матюшкина».

– Спасибо! – обрадовался Федор. – Давно получили? Что пишет? Здоров? Я-то ему, бесу, из Москвы писал, так нет, не ответил, хорошо еще, через князя Вяземского передал: скажи-де Матюшкину, что письмо его получил и буду отвечать непременно. Да где там… – Матюшкин рассмеялся. – Делать нечего, я утешился «Бахчисараем».

Дельвиг зажмурился, декламируя:

Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.

И повторил, уставив на Федора медленные голубые глаза:

– «Как рыба в ясной глубине на мраморном ходила дне». – И завистливо вздохнул…

– Послушайте, Лев Сергеевич, что Александр? – спросил Федор.

Но Левушка уже нетерпеливо посматривал на какого-то гвардейца, вошедшего в комнату, на ходу весело и фамильярно раскланиваясь со всеми.

– Александр? – рассеянно переспросил Левушка. – Известно: марает «Онегина», стреляет в цель, обедает в долг у Отона да волочится за одесскими красавицами. – И, сообщив это, он кивнул Матюшкину и поспешил к чернявому гвардейцу.

Матюшкин и Дельвиг переглянулись улыбаясь и заговорили об Александре, об его ссылке на юг, о том, когда же, наконец, кончится опала. Начались воспоминания, Матюшкин забыл о Рылееве.

Но Рылеев о нем не позабыл. Пущин в записке называл Матюшкина «единомышленник»; Дельвиг сказал о нем «сибирский скиталец». Единомышленниками Пушкина Кондратий Федорович дорожил: они были и его духовными братьями. А знатоки Сибири были ему необходимы: герой новой поэмы, над которой трудился Рылеев, был сибирским изгнанником.

Рылеев отнял Матюшкина у Дельвига, увел в кабинет. В кабинете Рылеев залпом выпил сахарной воды с лимоном.

– Надымили… От табаку горло дерет.

Он посмотрел на доску, обтянутую холстом, заваленную книгами и бумагами. Над доской тянулась проволока, к ней был подвешен подсвечник со свечой. Рылеев любил работать стоя; он двигался вдоль доски, от книги к книге, от листа к листу, а подсвечник, привязанный шнурком за пояс хозяина, тянулся следом.

– Те-те-те, – пробормотал Рылеев и хитро глянул на Матюшкина. – Те-те-те… – Он рылся в книгах. – Господин «М» сибирский путешественник?

Рылеев извлек изящный, только что изданный в Москве Кюхельбекером и Одоевским альманах «Мнемозина», перелистал и, заложив пальцем какую-то страницу, приблизился к Матюшкину.

– Признайтесь, Федор Федорович, ваше?

Матюшкин уже догадался: Кюхля, не спросив Федора, тиснул отрывок из одного сибирского письма и выставил в конце литеру «М».

– Видите ли, – промямлил мичман, – это все Вильгельм Карпович, помимо моей воли. Если б не лицейский, не товарищ, я, право, рассердился бы…