Иди полным ветром

– Отчего же? – воскликнул Рылеев. – Отрывок очень хорош! Ей-богу… Я вот намерен печатно хвалить «Мнемозину». Ваш отрывок очень хорош. Кто у нас знает Сибирь? Кто знает племя юкагиров? А вы рассказали кратко и живо. – Он заглянул в журнал. – На четырех страницах столь много нового, занимательного…

Федор смутился. Никто еще так не хвалил его. Правда, Кюхля, читая колымские письма-тетрадки, замечал на полях: «Хорошо!», «Чрезвычайно хорошо!», «Живописно!» и прочее. Но Виля был свой, друг давний и задушевный, как Жанно Пущин, как Александр, и ежели Виля хвалил, то это воспринималось совсем иначе, чем похвала едва знакомого поэта, издателя «Полярной звезды».

Рылеев улыбнулся, отложил «Мнемозину», спросил у Федора, что он намерен делать далее; услышав про Кронштадт, отвечал значительным «о-о!» и присел на стул.

– Вот об этом-то и надо потолковать, Федор Федорович. Я короток с некоторыми из вашей морской братии. Но они все здесь, в Гвардейском экипаже. А Кронштадт забывать не должно. Помните остров Лион при восстании гишпанцев? Да, так вот, нам Кронштадт забывать не должно. – Рылеев налег на слово «нам», и Федор понял: «нам» – значит Тайному обществу. – Среди здешних моряков-гвардейцев наших немало, и я, Федор Федорович, не вижу резону, почему бы не найти истинных сынов отечества и в Кронштадтской крепости. Надо искать. Надо подготавливать, чтобы в урочный час опереться и на них…

– Да, – ответил Федор, с некоторой оторопью думая о том, что отныне он переходит от тайных дум к тайному делу.

5

Отпуск заканчивался. Федор таскался по лавкам, обновляя гардероб, обзаводясь кое-какой утварью для холостого кронштадтского житья-бытья. Обедал он в гостинице «Лондон», как и полагалось мичману, был щедр на чаевые. Бывал у Василия Михайловича, с удовольствием слушал его язвительные речи, принес ему как-то списки с запрещенных стихов Пушкина. Наведывался к Врангелю, помогал составлять экспедиционный отчет, чертил вместе со штурманом Козьминым планы местностей, карты. Ночевал где придется, чаще всего в квартире братьев Беляевых, мичманов-гвардейцев, у которых пировали за полночь и пели под гитару:

Ах, скоро ль кончится терпенье
И долго ль будем в рабстве жить,
Свободы нашей похищенье,
Ах, долго ль будем мы сносить7

Часто навещал Федор и дом у Синего моста. Вновь и вновь возникала у них с Рылеевым беседа о кронштадтцах. Или Кондратий Федорович выспрашивал Федора про Сибирь. Рылеев писал «Войнаровского» – ему нужна была «картина земли изгнания».

А однажды в хлопотливый питерский день на Большой Морской:

– Good day, old chap![3]

– С кем имею честь?

Едва спросил, как узнал: Кокрен. Да, собственной персоной Джон Дондас Кокрен, капитан королевского флота, путешественник. Кокрен обрадовался Федору. Что там ни говори, а познакомились не в гостиной. Обоим привиделись на миг бесконечные снега, голодный ворон на старой церквушке. А теперь вот Петербург, многолюдство, экипажи. И оба живы-здоровы.

В тот же вечер Матюшкин отправился в Первую линию Васильевского острова. Дом стоял в глубине двора. Двор был темный и тесный; с железного навеса у дверей тянулись дождевые струйки.

Кокрен любезно помог Федору стащить сырую шинель. В прихожей Матюшкин увидел еще одну темно-зеленую флотскую шинель, вопросительно взглянул на хозяина.

– Господин Врангель, – объяснил Кокрен и повел Федора в комнаты.

Федор услышал фортепьяно. То была соната Вебера, грустная и светлая, и Федор вообразил: играет женщина черноволосая, с очами темными и печальными. «Такая, непременно такая», – подумал он и увидел Оксиньку, Ксению Ивановну; увидев, кланяясь и целуя руку, ошеломленно подумал: «Нет, такая, только такая». А Кокрен уже усаживал его на диван, и Врангель кивал из кресел.

Все было обычным: ужин, сигары, подогретое вино, разговор. Ксения Ивановна, улыбаясь, сыграла несколько сонат – ученически-робко, девически-послушно, но от того, как она держала голову, как брала аккорды, от того, как переставила свечи и перелистнула ноты, от всего этого вдруг пахнуло на Федора грезами юности. И Матюшкин рассеянно поддерживал разговор о Колыме, о путешествиях английских моряков Франклина и Парри.

Они вышли от Кокрена вдвоем с Врангелем.

– Ну-с, какова?

– Мила, – сдержанно отвечал Матюшкин.

– «Мила-а-а»… – насмешливо протянул Врангель. – Прелесть!

Врангель свернул за угол. Федор вдохнул сырой, холодный воздух. «Как хорошо! И эта темень и этот дождь». В конце Первой линии невский ветер упруго толкнул его в грудь; он постоял, точно в удивлении, и зашагал назад к дому Кокрена.