Идя через рожь

В повести “Симор: Введение” рассказ снова ведется от лица придуманного Сэлинджером для себя alter ego — Бадди Гласса, которому, как и самому писателю в момент ее написания, сорок лет. Повесть представляет собой попытку описать личность старшего брата Бадди — Симора, мудреца-богоискателя, оставшегося вечным моральным авторитетом для всех членов семьи Глассов, несмотря на самоубийство, совершенное им в марте 1948 года в отеле во Флориде. По ходу повествования Бадди испытывает ряд душевных и физических недомоганий, которыми оборачивается для него переоценка жизни и характера Симора. Эти нервные встряски то и дело грозят помешать осуществлению планов Бадди, и он без стеснения делится своими трудностями с читателем.

С самого начала Бадди предупреждает, что его рассказ будет длинным и неуклюжим, часто отвлекающимся на предметы, которые автор сочтет интересными. С помощью Бадди Сэлинджер пытается проложить новый след по нехоженой литературной территории. Посредством способа повествования, стиля и предмета он избавляет себя от необходимости придерживаться каких-либо литературных правил и избирает путь доселе неисследованный. Ни одно из ранее написанных им произведений не идет так явно вразрез с установкой “Нью-Йоркера” на “невидимость” автора, как “Симор”, где открыто крушатся все авторские статуты, которым Сэлинджера учили. И тем не менее именно в силу такой структурной хаотичности философия Сэлинджера достигает предельной ясности.

Как литературное произведение “Симор” обладает какой-то загадочной текучестью. Его части то сливаются, то разливаются, то движутся навстречу друг другу, как разные течения одной реки. В то время как всю повесть можно разделить на несколько сюжетно обособленных фрагментов, в ней постоянно присутствуют идущие под поверхностью контрпотоки, придающие дополнительный смысл каждой отдельной теме, затрагиваемой Бадди. В результате любая попытка описать повесть “Симор: Введение” терпит неудачу, поскольку чаще всего именно невидимые глубинные течения несут читателя сквозь текст.

Повесть открывается двумя цитатами из Кафки и Кьеркегора, а также личным предисловием самого Бадди. Цитаты говорят об отношениях между автором и его произведениями. В них идет речь о любви между писателем и его персонажами, а также объясняется, как сила этой любви определяет направление, в котором движется авторское повествование. Затем Бадди обращается непосредственно к читателю, называя его “заядлым орнитологом” и укоряя за то, что он приписывает автору и его частной жизни фантастические свойства, совершенно им не присущие. Эта мысль связывает первый фрагмент повести со вторым, где Бадди обличает критиков и методы их анализа, а также поколение битников за их духовную слепоту. Между двумя смысловыми фрагментами не видно швов, искусно скрытых выражаемым Бадди неприятием интеллектуального (в ущерб духовному) разбора его творений: тех, кто пытается раскладывать его творения по полочкам, Бадди называет “глухарями высшего класса”.

В третьем фрагменте Бадди делится своими соображениями относительно того, как следует выстраивать рассказ в виде биографического очерка. Это, пожалуй, наиболее личное место в повести. Она трактуется здесь не только как мимолетный взгляд на биографию Симора Гласса, но также и на биографию Бадди, а через него — самого Сэлинджера. Сюда привнесен элемент сарказма, ибо даже самые сонные “орнитологи” должны встрепенуться, когда Бадди перечисляет свои прошлые произведения, каждое из которых знакомо читателям Сэлинджера.

Четвертый фрагмент — это длинный анализ стихов Симора, на которые сильно повлияла китайская и японская поэзия. В этой части Сэлинджер высказывает свое убеждение, что поэзия — явление духовного плана, убеждение, которого он придерживался со времени “Опрокинутого леса”. Он в очередной раз повторяет, что истинная поэзия появляется на свет как результат Божественного вдохновения. Таким образом, Сэлинджер ставит знак равенства между качеством поэзии и духовным совершенством, называя Симора не только истинным поэтом, но, возможно, и величайшим из поэтов. Таким образом он внушает читателю веру в святость Симора, помещая его в ряд самых страдающих богоискателей.

Симор Гласс не был образцом совершенства. В пятом фрагменте повести, где рассказывается об актерском прошлом Симора и их с Бадди семьи, Бадди раскрывает простые человеческие качества своего брата. В этом фрагменте есть ряд символических вставных эпизодов, включая рассказ о клоуне Зозо, об эстрадной паре “Галлахер и Гласс”, а также воспоминания Бадди о том, как Симор катался на руле сверкающего никелированного велосипеда Джо Джексона. Последний эпизод — один из самых прекрасных и запоминающихся во всей повести, однако его смысла Сэлинджер так до конца и не проясняет.