Идиллии

Из-за пригорка показался дед Милко, за ним со скрипом тянулись возы. Мита торопилась спуститься в ложбину, пока не увидел отец. Шла, не смея оглянуться.

Перевод В. Поляновой.

ПРИВОРОЖИЛА

А ведь говорили ему. И в тот вечер мать с полным подойником вышла из кошары, остановилась возле калитки:

— Полно, Косьо, хватит играть. Месяц вот-вот взойдет, не к добру это. Не ровен час расхвораешься, соседских пересуд не оберемся…

Он же и ухом не ведет. Стоит, прислонившись к столбу, глаз не сводит с окна напротив и знай себе дудит. Мать сокрушенно вздохнула, взяла подойник и пошла через двор к дому. Где-то за плетнями проскрипели последние телеги; застучали засовы ворот; заперла свои ворота и Недина мать.

Подоила овец невестка, вышла из хлева.

— Пора домой, деверек. Не гляди, что так месячно, светло как днем, — самое время всякой нечисти по свету бродить.

Парень опустил свирель, огляделся: село словно вымерло. Одни только овечьи ботала в кошарах перекликаются. Возле Нединого плетня мерцают светлячки; сквозь виноградную лозу, тяжелыми гроздьями заслоняющую белую стену, проглядывает окошко.

Стоит паренек, пригорюнился. Тут сестра выбежала к воротам, домой кличет.

— Ступай себе, ступай, — сердито отмахнулся Косьо и вновь принялся наигрывать.

Все смолкло, притаилось. Когда осенняя ночь убаюкала село и пропели первые петухи, по ту сторону улицы приоткрылось окошко и из-за кудрявой лозы выглянула улыбчивая Неда.

Песня оборвалась. Пастух поднял голову да так и прирос спиной к косяку:

— Ну, выйди же…

— Вот еще… С какой радости?

— Ты чего с гулянки убежала? Вместе пошли, вместе бы и вернулись. Обещалась быть со мной, а сама с другими ушла. И все время оборачивались, поди, насмехались надо мной…

— Так мы же тебя с собой звали, дурачина! Зря не пришел, Ганчо халвой угощал… — поддразнила она его. Пастуху впору заплакать, да слезы не текут.

— Много мне от нее проку! Иди-ка лучше сюда…

— Зачем я тебе? Нянчиться, что ли, с тобой буду? — осердилась она и захлопнула окошко.

— Одурачивать меня вздумала, посмешищем сделать. Погоди же, доиграешься!..

Косьо сжал кулаки, процедил сквозь зубы неясную угрозу и, шурша опавшей листвой, устилавшей двор, отошел от калитки.

*

Всю осень Косьо старался не попадаться на глаза парням и девчатам — кто ни встретит, всяк подковырнуть норовит. А там и зима наступила. Зачастили в деревню сваты, зарядили одна за другой свадьбы; пошла под венец и Неда… Еще нелюдимее стал пастух. Затемно отправлялся на розвальнях за дровами, кроме причетника да церковного старосты, поднимавшихся ни свет, ни заря, его никто не видел. А на Иванов день в церкви мать сквозь слезы жаловалась соседкам, что сын третьего дня вернулся из леса, занемог да с тех пор и не встает.

— Сглазил его кто или другая какая беда стряслась — ума не приложу. Повалился, как сноп, слова не добьешься, — причитала она.

— Не иначе как змеиная царица порчу на него наслала, оттого и молчит, — вмешалась Косырка. — То-то бывало он целыми днями будто неприкаянный по двору слонялся. В аккурат как наша поповна. Того и гляди напасть какую на село навлечет…

— Пастух, что ночами при месяце играет…

— Целехонькую осень никому спать не давал…

С той поры Косьо захирел, зачах, и никто не мог взять в толк, что с ним приключилось. Из-за него курицу в доме зарезать боялись, стирать не смели, чтоб не ошпарить хворь, не то пуще прежнего залютует. И шерсть в ту зиму осталась нечесана — боялись хворобе постель переворошить. Под конец ей в угоду стали свечку в углу зажигать и миску с едой ставить: авось насытится, уберется куда подальше… От косых взглядов родни парень места себе не находил, опостылел ему родной дом — только и света белого что в окне. А за окном простиралась снежная пустыня, сады и огороды застыли, онемели в морозном царстве. Куда деваться?..

Наступал рассвет. День укутывал потемневшие вершины гор пеленой тумана и дремал над ней, словно притомившийся путник под отсыревшей буркой… Катились дни за днями, сырые, промозглые, пока однажды сквозь туман не проглянуло ласковое солнышко. Закапало с крыш, по двору потекли ручейки, в них на бегу залюбовались с ясного неба белоснежные облака. Прошел день-другой — и заблестели на припеке крыши домов, распахнулись двери, окна, заклеенные на зиму бумагой. Пастух встрепенулся; повеяло на него вешней свежестью, и душа, словно полевой росток, устремилась ввысь, навстречу солнцу.

— Отвари-ка мне, невестушка, крапивы, говорят, она кровь прочищает. Может, встану на ноги и подамся куда глаза глядят…

— Сварю, сердешный, сварю. А ты и впрямь куда собрался?

Косьо вышел на середину горницы, его потускневшие было глаза вспыхнули:

— Вот кровь очистится от порчи, и угоню стадо в горы — подальше от глаз людских…

*

А когда защебетали первые ласточки под стрехой и яблони за Нединым плетнем покрылись нежным цветом, накинул пастух на плечи бурку и вместе с отарой двинулся в горы.