Идиллии

— Свекровь, стало быть, не пустила. Ишь, говорят, скрутила в бараний рог. А Неда не стала перечить, — пастух повесил голову. — Слова худого от меня бы не услышала, только бы глянул разок… Заглянул бы в глаза, что когда-то свели с ума-разума. Может, померк их задорный блеск, заботы да тревоги погасили ясный взор? Ей, видно, и дела нет до того, что я из-за нее все село заманил в эту глухомань… Свекровь не пустила! Что ж, бобылем жил, бобылем и останусь. Такова, знать, судьба…

Высоко над облаками небо побледнело, дохнул свежий утренник. Сквозь сизую мглу проступили лесистые склоны, дрогнули верхушки деревьев, ветки, прошелестев листвой, выпрямились и тут же вновь поникли, будто не в силах превозмочь дремоту. Небо все светлело, вечер крепчал и гнал сон прочь. Деревья отряхнулись от предутренней мглы, в ущелье проснулся водопад. Над примятой пастухом травой заалели два мака, словно пара покрасневших от слез глаз безмолвно глядела на поляну. У самых кустов поднялся на ноги старик, слегка поразмялся, вздохнул полной грудью, упиваясь живительным духом чабра и дикой мяты. К нему присоединился другой, и они, обходя стороной спящих, пошли на шум водопада. Поляна зашевелилась: женщины оправляли волосы и будили ребятишек, а те, чуть продрав глаза, начинали торопить матерей. Все спешили к водопаду — запасаться здоровьем и бодростью. Воздух был напоен дурманящим терпким запахом лесных трав…

Еще до того как проснулся народ и первый из тех, кто тешил себя надеждой на исцеление, успел опуститься на колени и зачерпнуть пригоршню живой воды, над скалистой грядой мелькнула чья-то бурка. Не успел жаждущий исцеления окропить себя, как злосчастный пастух исчез в предрассветном сумраке…

А народ валом валил к чудодейственному источнику. Водопад низвергался с отвесного уступа. Солнце золотило его поросшие влажным мхом каменистые плечи, а он, натянув блестящие струи, словно тетиву лука, ткал из них серебристую парчу.

Перевод Р. Бранц.

МЕДВЕЖАТНИК

Дом бабки Цены стоит посреди села как раз напротив лавки церковного старосты. Только бешеная собака, случается, забежит в заросли бузины и лопухов, заполонивших двор и сад. Над бурьяном простирает корявые черные ветви засохшая груша, за ними виднеется щербатая черепичная крыша с высокой печной трубой. Проломы в стенах зияют, словно норы упырей, осенью, когда задуют ветры, над запустелым двором разносится зловещий стук еле держащихся на петлях ставен. Ветры гуляют по сеням и горницам, шалят на чердаке, так что весь дом ходуном ходит. А когда стемнеет и над улицами и дворами воцарится тишина, ветры сквозь щелистые стены, через окна выскакивают из полуразрушенного дома и рыскают по селу. Скулят, как побитые собаки, у плетней, треплют ржаную солому на крышах, сбившись в кучу, кружатся над селом, а потом сломя голову уносятся на взгорок.

Наш дом стоит на взгорке. Мы, ребятишки, усевшись перед очагом, не раз, бывало, пугливо прислушивались к вою ветра. А он мечется среди деревьев сада, ломится в сарай, порой, ворвавшись в печную трубу, разметывает огонь. Мы испуганно шарахаемся в сторону, бабушка, проворно поднявшись, ловко укладывает рассыпавшиеся головни и, усевшись на свое место, в который раз принимается рассказывать нам про то, как пришел в запустение дом бабки Цены.

Горы, накинув на плечи зеленую косматую бурку, гордо оглядывают предгорья, расшитые золотом нив. По лугу вокруг своего табуна носится жеребец, по взгорьям рассыпались пасущиеся стада. Теплынь. Молодицы на речке колотят вальками козьи кошмы, нетерпеливые пастушата жадно посматривают на заводи, да только ничего не поделаешь — так уж заведено: никто не смеет окунуться, пока не искупается медведь. Кто знает, почему так долго не приходит медвежатник! Взрослые уже отбивают косы, готовясь выйти на луга, детвора еще с пасхи припрятала для медвежатника красные яички, а его все нет да нет.

Никто с таким нетерпением не ожидал его, как Калина, дочь бабки Цены. Стоило стайке ребятишек промчаться по улице, как она бросалась к окну. В прошлом году она сама не верила, что втюрилась, порой даже посмеивалась над собой, но всю зиму ей мерещилось лицо цыгана с серьгой в ухе. Бывало, останется одна или уляжется спать, а уж он тут как тут — черные усы подкручены, смуглое лицо пылает, сам медведь, кажется, побаивается его… А вот она, Калина, не побоялась его — однажды, когда все девушки разошлись по домам, она нарочно осталась поджидать его у колодца. Что он сказал ей под шум зеленых лип, она не расслышала, но от звука его слов глаза ее словно бы раскрылись, и она увидела широкий божий свет, никому неведомый в их селе… С той поры медвежатник завладел ее сердцем. Сорвет цветок, воткнет себе в волосы, перед тем как по воду идти — а у самой все он на уме. Эх, кабы он сейчас увидел ее! Кабы пришел к колодцу взять у нее цветок, из ее кувшина воды напиться! Под пасху стоит на коленях возле стены, обводит краской плинтус, а сердце в груди, словно птичка, трепыхается.