Идиллии

— На два года идут, — добавил дед Милан и осекся: теперь уж все едино… спорь не спорь с ним, ругайся не ругайся…

Стоян опустил голову, будто начиная понимать свою вину… Не воевал бы он со старостой, сидел бы да помалкивал, мог бы и вовсе освободиться от службы, ведь он у отца один… И он посмотрел исподлобья на старика: лицо его, со скулами, будто источенными слезами, с небритой жидкой бородой, казалось еще морщинистей под низко надвинутой бараньей шапкой. — Придется ему на старости лет расплачиваться за сыновьи грехи. Кто за ним присмотрит, когда старик останется один? Хотя бы трубу ему кто-нибудь разок побелил…

— Пускай так, — вздохнул дед Милан, опускаясь на чурбак. — Может, там добавят тебе ума…

— У меня своего ума хватает, — заговорил задиристо, по старой привычке, Стоян. — Три года — так три, а старосте все равно не поклонюсь.

— Поклонишься, — сказал старик и отвернулся. Ему надоело препираться с сыном.

А Стоян сжал кулаки. Он бы им показал, и старосте и писарю, не окажись такими бабами его односельчане!

И воспоминания о недавних стычках опять затолпились у него в голове — разве он не прав! Пока не пришел староста в корчму, все до одного — и старики и молодые — держались заодно со Стояном: речка течет через сельский выгон с тех пор, как заселилось село, у старосты за речкой ни пяди своей земли нет. Как только кашлянул староста за дверью и вошел в корчму вместе с писарем, все прижались к стенам и словно онемели. Еще прежде, чем Стоян ушел, каждый постарался подойти к старосте просто так, засвидетельствовать почтение, а немного погодя, когда Стоян гнал мимо свою корову, все уже начисто забыли, о чем толковали, — расселись перед корчмой на лавочке, и каждый смотрел старосте в рот, словно из него мед ему капнет. «Уж не эту ли коровенку тебе негде пасти, что ты так печешься о сельском выгоне?» — встретил его издевкой староста. Все разом так и прыснули, словно услышали что-то смешное. «Как же, — подбавил писарь, — человек овец развел — хоть пруд пруди, да стадо коров откормленных — вот и тесно ему стало на выгоне».

— Голодранцы будут мне селом управлять! — отрубил староста. — Чем болтать по целым дням в корчме, убрал бы хлев да коровенку почистил, а если тебе негде ее пасти, приходи, я сам дам тебе сена!..

Стоян только подхлестнул корову и, не оборачиваясь, погнал ее к речке.

— С судьей судиться — на одного бога положиться! — проворчал себе под нос дед Милан.

— Ну-ну, это мы еще увидим… Подожди, вот как приедет судья!.. — вскинул голову Стоян.

…Он не пойдет, как тот начальник, к старосте. За начальником Стоян сам ездил в город, чтоб его сюда позвать. Мужики божились: со старостой они, мол, спорить не будут, а начальнику выложат все как есть. А начальник проскакал со стражниками по селу да завернул к старосте, тот их угощал и обхаживал; когда они пошли к речке, где и сельчане собрались показать, что сельское, а что кметово, мужики стали мяться, прятать глаза, и остался один-одинешенек против кмета Стоян. Даже церковный староста, почтенный человек, который все село знает как свои пять пальцев и еще ни разу не покривил душой, и тот стал почесывать в затылке. Спрашивает его начальник, а он:

— Откуда мне знать? Староста говорит, эта земля его — хочет ее огораживать…

Тогда вскипел Стоян и обозлился на все село.

— Ворон ворону глаз не выклюет, сынок… — смягчилось наконец ожесточившееся в гневе отцовское сердце, и он добавил: — Только жалко мне твоей молодости! И что тебя дернуло встревать?

— А коли все до одного в кусты! Я и вышел — хоть один заступился за село!..

— Да разве кто тебя неволил заступаться, — вгляделся дед Милан в Стояна. — Разве кто тебя неволил? Не видишь, что ли, они сами тебя не хотят. За кого ты заступаешься…

Кроткие слова старика словно бы прижали его к стене, и он ничего не мог ответить, только опять вспылил, как бывало:

— А, чтоб их! Я им всем покажу…

Но говорил ему отец слова верные. Из его бунта ничего не вышло, только староста взял его на заметку и уже не давал ему спуску. Его сверстников взяли в солдаты кого на год, кого на два, а его — нет, чтоб совсем не брать, — упекли в пушкари, чтобы отомстить покрепче. Обрадовались его недруги, обрадовались и те, кто был с ним заодно, даже женщины.

— Пускай угомонится. Хватит ему шуметь да людей баламутить… Наслушались!.. — говорили они за его спиной. Стоян ничего не мог поделать, ругался про себя или горько усмехался.

— Ладно, — сказал он наконец, только чтобы утешить отца, — хотя он его не слушался и огрызался, сердце все же болело за старика, — когда отелится корова, ты, смотри, теленка-то вырасти, были бы живы-здоровы, а там я вернусь…

— Наперед не загадывай, — ответил дед Милан и про себя усмехнулся, — не дождусь я тебя на этом свете — пожалуй, на том…

— Проживешь потихоньку, — не веря своим словам, сказал Стоян. — Только бы к утру бог дал, прояснилось… А то волки наладились спускаться на дорогу, а я пойду с голыми руками…