Идиллии

А волынки надрывались в селе. Колыхалось свадебное хоро. Сам посаженый встал из-за стола, чтобы повести его. Повел вперед, повернул назад — не хватило места перед домом — вывел на широкий двор и завернул только посредине. С крыльца высыпали подружки невесты, увлекая за собой Койну, чтобы вместе с ней сплясать ее последнее девичье хоро. Обнявшись за плечи, они двинулись навстречу посаженому сомкнуть оба конца… сомкнули. Заплясали все вместе, и вдруг хоро свилось и опять развилось на широком дворе. Бойко словно видел все это, словно все происходило перед его глазами. Громко, раскатисто крикнул посаженый. И опять повел всех, теперь уже к дому; одна Койна, склонив голову под фатой и слегка потряхивая расшитой юбкой, не смеет поднять глаз и посмотреть на пляшущих…

Осипшие волынки вдруг резко взвизгнули, звуки их прорезали глухую ночь и смолкли.

Дру́жки жениха и невесты прощаются и уходят. Разбрелись и подгулявшие гости. Хлопают калитки, за деревьями зажигаются огоньки; из дома деда Добри веселье растекается по селу и смолкает в ночи.

Опять тихо заплакала и затосковала река в ложбине, закивали ивы над нею, а немного погодя вот он, холодный вихрь, пронесся над селом, столбом закрутился над дорогой, ворвался в ложбину и швырнул целый ворох сухих листьев на телегу.

Бойко повернулся к буйволам, лежавшим впереди рядом с ярмом, поднялся, достал бурку с телеги и, завернувшись в нее, опять сел на дышло. За его спиной, по ту сторону ложбины, на равнине, бушевал вихрь, но возле телеги было тихо: слышно было только буйволов — их широкие ноздри с шумом выпускали воздух, и теплое дыхание животных долетало до Бойко.

Сказка

Эту сказку я помню еще с малых лет. Когда последняя запоздавшая собака укроется за монастырской стеной и вечерний сумрак спустится на огороды, бабушка, бывало, сядет перед шалашом, чтобы развести костер. Мы, ребятня, рассыплемся по высохшему малиннику: младшие собирают хворост и несут к костру, кто-нибудь из старших копает картошку, другие собирают ее в кузовки. Вскоре огонь высотой в человеческий рост взовьется перед шалашом, набитым пупырчатыми тыквами, — все мы соберемся вокруг костра и начнем зарывать картошку в золу. Как весело трещат хворостинки, пламя обливает румянцем наши лица и отбрасывает танцующие топи на оголенную комковатую землю. Потянет холодным ветром, засвищет он в тернах и боярышниках на межах, зябкая дрожь пробежит по нашим спинам, и мы придвинемся поближе к огню. В дальней дали дремлют горные вершины, окутанные тьмой, над монастырскими куполами одиноко торчит крест, и только лягушки громко квакают внизу в ложбине.

— Бре-ке-ке, бре-ке-ке… — верно, им тоже холодно на отмели, вот и препираются, — скажет кто-нибудь из нас.

Тогда бабушка поворошит хворост в костре, улыбнется и поднимет голову:

— Не из-за того препираются лягушки…

Как всякий мо́лодец на белом свете, когда отправится за счастьем, ищет де́вицу, какой доныне мать не рожала, так некогда и поп Кирчо стал искать нерожденную девицу. Молод и пригож был поп, а попадья еще моложе и еще пригожей: все село их любило и почитало, пока он радовался на свою жену и дорожил своей честью. Свернул однажды поп на кривую дорогу — бродяжил, скитался невесть где и как-то ночью возвратился в село — чистый срам: обкорнали ему бороду… Поднялись все от мала до велика против попа, отвели его вон туда, в монастырь: чтоб ума набрался и встал на путь истинный, как подобает.

А и не был ли поп Кирчо волен и неуемен! Не смирили его монастырские епитимьи, не укротили каноны его буйную кровь. Целый день сидел он одинешенек в своей келье, запертый, как волк в клетке, а ночью развязывал кушак, прикреплял к окну и когда все в монастыре засыпали, спускался по кушаку вниз. Под звездами один жег он змеиную кожу на юнацком кострище: ворожбой хотел добыть нерожденную девицу, которая, как говорят, на земле и под водой одна ходит, молодца себе под стать ищет…

Попадья все по нему тоскует, тянется к нему всем сердцем: днем-то ее не пускали в монастырь, так она ночью, тайком, чтобы никто ее не увидел, пробиралась под окошко его кельи. — Над горными вершинами светит ясный месяц, звездочки роятся на небе, а в долине не дрогнет лист, не шевельнется тень. Как подошло время первых петухов, видит попадья — в окошке кельи замерцала лампада, и поп Кирчо спускается по кушаку, голова непокрыта, всклокочена, и шагает в ложбину к реке — ряса развевается. Попадья забоялась его окликнуть, а пошла за ним посмотреть, что он будет делать под звездами. А поп посохом машет, рвет на себе бороду, ищет чего-то, и словно сам не может понять, чего ищет. Вот дошел он до реки и встал там над кручей, и попадья в сторонке стала.

Уж какая красавица была попадья, а в лунном свете образ ее в воде задрожал — красоты и вовсе несказанной. Как завидел ее поп, так у него сердце перевернулось:

— Вот она, нерожденная девица, та, что я ищу!