Идиллии

Разбитый, промокший и голодный, Рале наконец остановился посреди села, и таким бессмысленным показался ему и смех его, и парни, и все вокруг. Ради чего он столько лет топтал эту грешную землю — только чтобы хитрить, балагурить, потешать других озорными выходками… И вдруг в его смутной памяти всплыли ворчливые слова деда — дескать, человека из него не выйдет, семьи у него не будет… И с чего он как раз теперь их вспомнил? Едва об этом подумал, как зажужжали в ушах другие, сердитые и злобные слова теткиного мужа, когда тот прогонял его из дома. И все укоры и издевки односельчан, которых он до сих пор не хотел слышать, вдруг словно обрушились на него, и страшно ему стало…

Поник головой Рале, посмотрел вокруг, чуть не завыл над собой, как над покойником, но прикусил губу и сдержал слезы.

После этого будто что-то надломилось в нем. Сердце не дозволяло ни перечить старикам и смеяться над ними в корчме, ни шутить с парнями у колодца и на хоро. Раньше придет, бывало, к нему парень с самой сокровенной своей болью, а он обругает его и на смех поднимет. А теперь Рале как подменили: всякого слушает, добрыми глазами глядя, а то еще возьмет да и потреплет парня ласково по плечу, молча протянет ему руку, вздохнет, и горькая улыбка тронет его губы.

— Да что с тобой, Рале? — спросят его товарищи.

Он или не ответит, или махнет рукой и заговорит о другом.

IV

Скоро всем стало ясно, что это уже не прежний Рале с душой нараспашку: таит он что-то про себя и никому не хочет открыться. Время шло, а Рале становился все более замкнутым и молчаливым. Раскроет рот, будто хочет что-то сказать, да только посмотрит испытующим взглядом, а заговорит — взвешивает каждое слово, не вырвалось бы лишнего, не попасться бы на чем. Остановится ли кто поговорить с ним, кто бы ни был, Рале оглядит его, прищурясь, словно спрашивает: кому ты заливаешь? кого дурачишь?.. Напрасно одни парни старались разговорить его, другие — подладиться к нему — он всех видел насквозь и никому не верил.

Вчера родился он, что ли, или эти мальчишки за дурачка его считают… Пускай не притворяются, Рале знает, отцы их и матери, все село над ним смеется и издевается. Да и как еще им смотреть на него, как обсуждать его у себя в четырех стенах: горемыка, мол, он бессчастный, только и делает, что шатается, а уж понимает о себе — боже упаси! У его сверстников по трое-четверо детей, те, что помоложе, тоже переженились, повел он уже третью ватагу — старый дядька этим парням, а идет вместе с ними на хоро с девушками заигрывать! Рале не слепой, он видит, что они стыдятся его и стесняются, а лебезят перед ним, только чтобы поймать какое-нибудь его словечко, а потом за его спиной над ним же потешаться…

И чем больше он думал над этим, тем больше убеждался, что иначе и быть не может. Иногда он чувствовал себя бессильным, побежденным, а иногда гневно сжимал кулаки, скрипел зубами: дождутся… я им покажу, будут помнить… Только он и сам не знал, что сделает, чтобы исполнить свою угрозу. То он задумывал выкрасть самую богатую девушку в селе, единственную у матери дочку, вокруг которой крутятся все парни, то его увлекала другая идея — искать клад: в горных пещерах, говорят, зарыто девять вьюков золота. И хотя он очень хорошо понимал, что из того и другого толку не выйдет, вечером, возвращаясь из корчмы или засыпая, он предавался мечтам. Заманчивей всего было найти клад — про него слышал он еще от деда, да и не однажды мужики видели в полночь перед Благовещением, как тут и там по ущелью играют огоньки.

V

Только все у него выходило наоборот, — вместо того, чтобы заказать кузнецу железный лом и отправиться в пещеры долбить и искать, как он задумал, как-то так получилось, что Рале пошел сам зарывать клад.

Кроме дома, от отца ему остались две нивы; обрабатывал их дед, пока был жив. С тех пор, как Рале стал жить один, у него нечем было их пахать и засеивать и он пустил их под луга; каждый год в Егорьев день он продавал кому-нибудь сено на корню.

Как и в прошлом году, мужики после церковной службы толпой ввалились в корчму и кое-кто сразу стал заговаривать с ним о лугах. В этот раз Рале назвал такую цену, что покупатели глаза вытаращили — подумали, уж не шутит ли он. Другие вмешались в торг, стали уламывать его, обхаживать — он уперся, как норовистый конь, стоит на своем и не дает к себе подойти. А травы на его лугах и вправду удались густые, сочные, и, так как в этот год цена на сено поднялась, зарился на них почти каждый. Наконец один согласился заплатить сполна и тут же на месте отсчитал деньги. Когда Рале, приложив одну ладонь к скамейке, другой начал ссыпать в нее серебро, все, кто был в корчме, прервали разговоры, ожидая, что он, по своему обычаю, примется угощать всех подряд.

В прошлом году в этот самый день, продав сено, он закупил корчму, привел из села музыкантов с зурнами, целый день поил и веселил народ, а вечером налепил двадцать свечей по лавкам и окнам и, пока не спустил все, что взял, сам не успокоился и никому покоя не дал.