Идиот

– У всех эта лампа, – сказал Иван. Он не любит ее, предпочитает вещи уникальные, это всё равно, что питаться в «Макдональдсе», в то время как можно поесть в самых разных местах. Он не ходит в «Баскин и Томбинс», более того, он даже не знает, чем там торгуют – мороженым, кажется?

– Да, мороженым, – ответила я.

Иван описал некоторых друзей. Один изучал пещеры. Другой был индиец, причем гей.

– Он – самый красивый человек из всех, кого я встречал, – сказал Иван, и я ощутила внезапную боль, причину которой тут же поняла: значит, он красивее меня. Третий друг был типичным еврейским интеллектуалом, при этом идиосинкратически занимавшийся греблей. Еще Иван дружил с сыном Руперта Мердока, тот вечно ходил неряхой. Кто же такой Руперт Мердок? Я знала, что знаю, но вспомнить не могла. Известный охотник на лис?

Иван спросил, какую музыку я люблю, и поставил пластинку Вивальди на проигрыватель.

– Такую штуку я последний раз видела в далеком детстве.

– Да, – вздохнул он, – мне, видимо, следует теперь шиковать перед тобой своей вертушкой.

Мы дослушали пластинку. Друзья Ивана пока так и не появились. Он спросил, не хочу ли я поужинать.

Столовая была словно сцена из совсем другого кино: шестиугольные подносы, бумажные колпаки работников, воздух, в котором висит институционализованный запах рыбного супа. Я плелась за Иваном. Он что, ежедневно ест и собирается есть сейчас? – это не помещалось у меня голове.

Я съела две вилки риса. Иван вел рассказ о спарже во Франкфурте. Я ножом очистила апельсин так, как это делал отец – чтобы кожура отделилась одной цельной полоской, – единственный известный мне трюк. И вдруг вспомнила про спектакль.

– Мне пора, – сказала я.

– Прямо сейчас? – Иван глянул на спираль кожуры и нетронутый апельсин.

– Я замечательно провела время, – ответила я. Мы обменялись взглядами, и я понесла поднос к конвейерной ленте, которая доставит его в посудомоечную.

Я ринулась в общагу, переоделась в свое единственное платье и побежала вниз. Парень стоял у дверей. Я его еле узнала: мы и так-то были едва знакомы, а тут он еще надел смокинг. «Я перед тобой в долгу по гроб жизни», – сказал он и принялся за длинный рассказ о каком-то человеке, чья мать играла на тубе. Я ничего не поняла.

Театр оказался бетонным, холодным, с гулкой акустикой и монотонным гомоном самодовольных девичьих голосов. Парни там тоже присутствовали, но слышно было, в основном, девиц. Откуда у них столько самоуверенности, столько мнений и столько навороченных платьев? Каждое платье, если не сшито из многослойных тканей, то снабжено или длинным разрезом, или бретельками, или асимметричной полой. Одна носила псевдо-просвечивающее платье, а под ним – другое, маленькое, настоящее и скрывающее всё. Мое платье было черное шерстяное, из саржи. Я купила его на распродаже в «Гэпе»[34].

Поднялся занавес. На качелях качалась голоногая девушка. Многозначительным тоном она громко произносила остроумные и циничные фразы о каком-то парне.

Потом был фуршет с шампанским и клубникой.

– Клубника такая чистая, – произнесла я. Мне хотелось рассказать этому парню, с которым пришла, о том, как мы с Иваном весь день гуляли возле какого-то шоссе, но не знала, с чего начать. Мы перебросились парой слов со звукооператоршей, той самой, от которой парень без ума. Похвалили ее за звук. В спектакле по ходу действия иногда раздавался громкий атональный шум.

– Думаю, всё получилось превосходно, – возбужденно сказал парень, когда она ушла.

Он предложил проводить меня домой, но, кажется, почувствовал облегчение, когда я ответила, что могу дойти сама. Стоило мне остаться одной, как я почувствовала в груди глухую опустошенность и поняла, что скучаю по Ивану. Как я могу скучать по нему? Ведь я его даже не знаю.

* * *

Вот что я почерпнула о случайном блуждании. Если ты стоишь у дерева и начинаешь шагать в случайном направлении, то в итоге снова окажешься у того же дерева. Это может занять весьма длительное время, и ты можешь уйти очень и очень далеко, но если продолжать идти, то всё равно в конце концов вернешься. И вот – снова оно, это неимоверно древнее дерево.

* * *

«Клубника, – прочла я в энциклопедии, – это низкорастущее травянистое растение с мочковатой корневой системой и корневой шейкой, из которой растут прикорневые листья».

* * *

Профессор-психолингвист рассказывал о своей электронной переписке с парижским коллегой. Поскольку Юникс не поддерживает диакритические знаки, á вместе с à становятся просто а.

– Эти «невидимые» диакритические знаки – обрабатывает ли их наше сознание? – спросил он. – И если да, то на каком уровне – графемном или фонемном?

Два старшекурсника заспорили, как проверить, где происходит обработка. А я всё думала про á и à – о Европе, где даже алфавит излучает обильные искры, – о «мазде» Ивановой матери и о том, что уезжать из Рима всегда грустно.

* * *