Иду на вы…

Святослав простоял с войском у Семендера день, а когда пожар стал утихать и менее слышны сделались крики и стоны тех, кто убивал и был убиваем, он велел загребным подогнать лодьи к берегу, а когда ратники заняли в них всяк свое место, приказал им отчалить… Сам же со светлыми князьями Мирославом и Удалом пошел в степь, в малый распадок, легший посреди нее, чуть только прикрытый жесткой травой, а местами и бронзовело-голый. Там утаивался табунок коней, приведенный россами. Великому князю подвели скакуна, и он, не мешкая, вскочил в седло и отъехал. Он не хотел бы теперь ни о чем думать, но мысли не отпускали. И смущение, легшее на сердце, тягостное, не проходило, как бы даже укреплялось. А тут еще князья светлые изливали на чистые души легшее и все спрашивали, что произошло с жителями Семендера, отчего они утратили связь с сущим и сделались не люди — звери… Они спрашивали, точно бы он знал ответ, но он не знал его, однако ж не хотел бы говорить про это, и все поспешал, поспешал, погоняя и без того резво бегущего по ровной голой степи коня. Так продолжалось до тех пор, пока они не въехали в густой темнолистый лес, где и вынуждены были сойти с коней. Какое-то время они пеше пробирались узкими лесными тропами. Когда же, вконец истомленные, выбрались на поляну, нечаянно открывшуюся взору, то и опустились на влажную, пахнущую тяжелой прелью, землю и долго сидели, прислушиваясь к себе, как если бы там могло открыться нечто способное облегчить сердечное томление. Впрочем, так скоро и случилось, а случилось это, когда Радогость взял в руки гусли и запел… Он пел об отчине, которая дожидается всех их, возвращающихся из чужих земель, о благодатном небе над родным селищем, о Руси. И были слова его вроде бы обыкновенные, сказывали о сердечной сути его, однако ж и то удивительно, что эта суть сделалась как бы общей для всех них, понятной каждому ратнику, хотя всяк из них, слушая песнь сказителя, видел что-то свое. Вот и Святослав тоже… Стояла ныне перед глазами Малуша, и смотрела на него, протянув к нему руки, словно бы хотела защитить его от кого-то, затаившего зло на Русь. В ней, в душе у нее, жила не только любовь к нему, ныне ясно и как бы даже зримо ощущаемая им, а еще и страх за него. И он хотел бы сказать ей, что все, или почти все, уже кончено и ей не надо бояться за него. Теперь он не один со своим войском, с ним вся Русь, вырванная из неволи, воспрявшая в духе и снова поверившая в свое высокое назначение. С ним и Боги Руси, они и прежде-то не покидали его и влекли в неведомые ему дали и жаждали того же, чего жаждал и он для отчей земли. Рядом с ним и благо сулящий Бог его матери. И да будет сиять во веки веков имя Его!

Радогость пел о воинах, которые сложили свои головы на поле сражения, оставаясь до конца верными Руси-матушки, и теперь вошли в царствие небесное — в дивные долины, осиянные божественным светом, и ныне смотрят на них с высоты и дивуются на них и радуются вместе с ними. И да будет память о них жить все те леты, пока жива будет матерь — земля отчая!

Благовествующе в стане россов, в каждом из воинов вдруг ощутилась легкая, чуть только и притомляющая сердце грусть, она пришла заместо того смущения, которое придавливало в людях и было заслано с другого края, где никто из них не бывал ни разу, холодом и смертью грозящего сущему. Да, они все сделались свидетелями ярого, сатанинского неразумья людских племен, возомнивших себя вправе судить и казнить каждого, хотя бы и ни в чем не повинного, только потому, что когда-то сей раб Божий оказался на их пути. Но что есть путь человеков, как не случайно, безотносительно к чему бы то ни было, хотя бы и к руке судьбы, управляемой Божьим разумением, избранное действо? И ему ли быть устремленну к Истине? Нет, Истина способна открыть нечто только в тиши и благодати, которые иной раз посещают людские жилища, чтобы отметиться в них святыми знаками. И теперь едва не каждый из россов думал о родном оселье, и воображалось ему, что по приходе в отчие места он, наверное, многое не узнает, родовичи, сказывали младые отроки, прибывшие на прошлой седмице, что на Руси теперь спокойно и домовито и уж не встретишь иудея иль агарянина с кнутом, всяк живет своим разумением в подчинении Ольгиным Уставам. Те Уставы, принятые в росских родах, подсобляют им устанавливать надобный для мирной и свободной жизни порядок. Случалось, иной из россов вдруг обращал внимание на здешнее небо и со вниманием вглядывался в него, и мнилось ему, что и небо тут другое, как бы даже не так высоко и глубинно, как в отчих краях, а не только что земля иль даже река эта, по которой теперь скатываются лодьи с их товарищами. Да, да, тут все другое, однако ж и здесь вдруг отметится нечто способное обжечь сердце и подвинуть к чему-то сокрытому в душе, отчего там сделается как бы помягче и посветлее, а может статься, и попросторней, и тогда узрится в давних летах утерянное, и скажет росс тихо и притайно, скорее, для себя только: