Иду на вы…

Да, Свенельд не желал цельности в себе, как если бы это могло взбулгатить в нем. Но, скорее, тут отметилось что-то иное. Втайне он думал про себя, что многое познал не только в воинском ремесле, а нередко провидит и то, что еще не обозначилось в жизни, о чем пока никто не догадывается. И ему было не по нраву, если вдруг появлялись люди, ни в чем не уступающие ему. Он досадовал, не хотел бы знаться с ними, становясь пуще прежнего своеволен. Впрочем, и тут он соблюдал меру, преступить чрез которую не поспешал. Но после гибели Хельги, а потом Игоря он подумал, что все у него сладится, и княгиня Ольга станет послушной его воле. И тогда… О, сколь сладостны оказались те восхождения его с высшему пределу! Мнилось, еще немного, и он обретет полную власть над Русью. А почему бы и нет? Ведь он был Большим воеводой, и не только дружина с восторгом взирала на него, а и умудренные летами гриди со вниманием прислушивались к нему. Да что там! Иной раз и светлые князья, прежде чем предстать пред очи управительницы росских земель, наведывались в его хоромы и подолгу вели беседы с ним, и те беседы грели его. Теперь Свенельд думал, что чего-то в те поры он не сделал, чего-то важного для себя, и все медлил, полагая, что время его не наступило. А вот теперь выяснилось, что время его миновало, а он и не заметил, когда?… как не заметил и того, как возрос Святослав, окреп в духе.

5

В первоснежье серебряно взблескивающая Ладога катила воды мирно и домовито, как если бы в них было что-то и от небесного дыхания, легкого и вольного, глубинно чистого. Про него знает всяк в здешних местах поднявшийся, привыкши с малолетства ощущать себя свободным, не подвластным даже воле Богов, хотя и подчиняющимся ей, коль скоро это не было противно его сути. А не то почему бы и по сию пору не дотянулась до этих мест жадная рука злого чужеземца?.. В ту ночь обозначился в высоком небе сияюще белый столб, он недолго простоял меж двух ближних звезд умещаемо, человеческим глазом отмечаемо как единое мгновение, а потом сдвинулся с места, словно бы оттолкнувшись от небесной тверди, и потёк, и потёк, да все против ветра, и на земле борзо разгулявшегося, и вдруг на глазах у словых людей превратился в двух бешено скачущих встречь друг другу коней с укладенной на них златоблещущей сбруей. И сделалось так, что сшиблись кони грудью, и — загрохотало в земных пространствах, и раскололась скала, которую обтекала серебряная Ладога. И в ту щель хлынули яростные потоки студеной воды.

Волхв Богомил жил тогда в истоке северной реки близ Черновольского святилища отшельником, ищущим в душе благости, сравнимой с той, что обретается в светлом Ирии. Ему почудилось, что в какое-то мгновение осиялось в каменных ликах Богов, и пал тот свет на людей и вострепетало у них в сердцах, восшевелилось, чтобы время спустя тихой тревогой упасть на землю. И он сказал:

— Быть великой битве. Верю, в той битве подняться Руси и обрести себя в силе, Богами хранимой, хотя и не отмечено в сиянии, какой из боевых коней одолел: белый ли, вороной ли?.. И тот, и другой исчезли разом, растворились в небесной глубине, не достигнув дна ее.

Словые люди услышали прорицание волхва, и смущение коснулось их, но было оно не то, чтобы легкое, а как бы источенное прежними чувствами, отчего сделалось тоньше льняного волоска, и скоро забылось. Впрочем, кое-кто еще долго держал в памяти явленное в небесных далях. Была среди них и Малуша. Она на прошлой седмице приехала в Ладожье, и не сказать, по своей ли воле, по прихоти ли матушки княгини, у которой долгое время состояла в обслуге, вывезенная из отчего дома по велению батюшки светлого князя Малка. Девица противилась этому: что за нужда идти в ключницы хотя бы и к управительнице росских земель ей, роду знатного, крепкого. Да только осталась ее воля близ матушкиного терема, в сребро-синих ткацких пошивах, украшенных девичьими руками. У батюшки был свой резон. Но про него она и по сию пору не догадывается: знать, глубок узор, рожденный в мыслях светлого князя, хитро сплетенный его словесами. Одно время пыталась Малуша вызнать про истоки батюшкиного повеления у братца своего Добрыни, да впустую: отмолчался братец, сделался суров в лице, холоден даже, как если бы не дорога ему была сестрица. И Малуша отступила, покорство снизошло на нее, а в ярко синих, широко открытых глазах слегка стемняло и чуть отодвинулась в прежние леты сиявшая в них радость, оттого что она, Малуша, явлена миру дивному, и в малости непознанному ею, да что за беда, когда у нее все впереди. На прекрасную девицу обращал внимание и согбенный старец и тянулся к ней потухшим взором и говорил, вдруг ошалев от нечаянно нахлынувшего светлого приятия мира:

— А что?.. Мы еще живем, коль на нашей земле рождается красота, Богами отмеченная!