Иду на вы…

Ах, молодость, молодость!.. Хотя и удерживаемая жесткими цепами разума, в кой-то миг вдруг выхлестнется, распрямится, совладай тогда с нею!.. Мирослав про все запамятовал, видел в рядах сражающихся лишь смуглое, широкоскулое, с тонкими, плотно сжатыми губами лицо, которое порой искривлялось в самодовольной ухмылке. Мирослав почти пробился к беку, когда случилось что-то, поломавшее ход сражения. Вдруг растерянность пробежала по рядам барсилов, те, видать, не желая смешиваться с гулямами Кури, еще в начале сражения отдалились от них и дрались едва ли не под кронами нависающих над ними высокорослых дерев. Растерянность была столь сильна и так удивительно соединилась с упорством россов, что в какой-то момент барсилы, больше полагавшиеся на резвость коней, чем на силу сабельного удара, не выдержали напора и попятились, а потом и вовсе повернули коней и поскакали в степь. Это когда из лесу вымахнула на маленьких длинногривых лошадях люто гомонящая летголь. Тогда сломалось и в рядах пайнилов, и уж не углядеть было, куда подевался бек, его заслонили хрипатые морды боевых коней. Мирослав, чуть отойдя от боя, горько усмехнулся, как если бы потерял что-то потребное душе, а потом стал со вниманием наблюдать за отходом вражеской конницы. Он запретил преследовать ее и сурово говорил с князцами от летголи, которые не желали отрываться от ухоящего противника, нанося ему урон, но и сами теряя людей. Он успокоился, когда воины от летголи подвели к нему маленького смуглого человека в мягких, из телячьей кожи сапогах, с кингаром на боку, вложенном в металлические ножны.

— Хабер?..

— Да, — сказал тот спокойно, как если бы ничего с ним не случилось, и он теперь не в плену, а рядом со своими сородичами.

— Хорош! — усмехнулся Мирослав, втайне радуясь, что пленили хабера. Он не однажды встречался с людьми подобного рода, они выполняли особенную работу, следили за тем, как воюют агаряне с враждебными Хазарии племенами и доносили обо всем Песаху, были его глазами и ушами. Помнится, сказывал дед, что и в Хельгином войске бало немало хаберов. Они и подтолкнули несчастного росского князя к неприятию мисян и Ромейского царства, а потом и бесславной гибели. О, коварно это семя! На Руси издавна ненавидели хаберов и при случае жестоко расправлялись с ними. Вот и теперь в дружине обозначилось жесткое неприятие чужеземца. Но Мирослав сказал:

— Свезем его к Святославу. Должно быть, о многом, замышляемом правителем Хазарии, знает.

Отобрали у хабера кинжал, сорвали кафтан, накинули на шею ременную петлю, длинный конец кожаной веревки ближний к светлому князю пасынок привязал к своему седлу.

Россы потеряли семерых дружинников, их тела свезли к камской протоке, быстроструйной и шипящей, как если бы вода пробивалась из-под земли и, взбугриваясь, поднималась вверх, отчего речная гладь пузырилась, и пузырьки, оторвавшись от водного кружения, какое-то время сохраняли свою первоначальность, пока, обжигаемые горячим солнцем, не лопались. Здесь, на обережном крутоярье, на гладко и ровно стелющемся песке, пасынки и отроки об руку с летголью, умелой в плотницком ремесле, под приглядом суровых гридей, сколотили из сухостойных дерев большой плот, на него положили тела погибших воинов, потом забросали их сухостойными ветками, отчего плот сделался похож на прошлолетнего укоса копну, и под молитвенные слова, произносимые Радогостем, подожгли ее с четырех сторон и пустили по течению. И был виден этот символ скоротечности человеческой жизни до тех пор, пока протока не повернула вправо, облегая серебряными блестками густо и таровито оплетенный гибкими ветвями низкорослый темно-синий ивняк. К тому времени и летголь, горестно завывая, предала земле своих воинов, павших в бою, отмеченном скоротечностью и упорством.

Когда солнце оседлало срединный небесный круг и, как бы слегка уморившись, ослабло, ратники Мирослава и летголь были далеко от того места, где они попрощались с соплеменниками, теперь пребывающими в духе, который устремился к Ирию. Где еще найти приют душе воина, как не в этом осиянном Божьей благодатью месте?..

Они ехали степью, широкой и вольной, находящейся в миросулящем покое. От него на сердце у людей щемило. И виделись им домы, жены, матери. Стояли те на высоких сенях и вглядывались в безоблачную синеватую даль, точно бы надеясь увидеть родимых не по охоте к дальним странствиям, но по суровой необходимости покинувших отчину. Всяк в сердце от юного, едва ль не впервые в канун великого похода ступившего ногой в стремя, до старого гридя, побывавшего не в одном сражении и обильно посеченного шрамами — суровыми метами боевого пути, испытывал нежность к тем, кто оставался в отчине и теперь молился за них матери ли Мокоши, Христу ли Спасителю. В войске Святослава были и те, и другие, обретшие понимание истинного смысла безбрежного мира, который не сам по себе рожден, но от движения небесной сущности, увидеть ее дано не каждому, зато всяк способен ощутить это движение и утвердиться в вере.