Иду на вы…

Они ехали почти голой, иссушенной степью, ведомые Радогостем, не однажды бывавшем в этих местах. В те поры гонимый и униженный он умел приметить и самую малость, как если бы уже тогда сознавал некую потребность в запоминании, пусть даже подхлестываемый ременной плетью злого кочевника. Он и про это не забыл, но, имея сердце отважное, а вместе и доброе, зорко оглядывая ближние окрестности и угадывая дальние, еще сокрытые за туманными завесями, он не хотел про это помнить, знал, лелеющий на сердце обиду утрачивает ясность мысли, а она так необходима ему теперь. Однажды воины приметили раскиданные в голой степи юрты и низко обвислые, плетеные из гибкого ивняка загоны для скота. И сказал Радогость, что у воды, судя по всему, ставлены юрты булгар, круглые, сходные с дирхемами, чьей-то беззаботной рукой рассыпанные по щербатой глади стола.

— Надо проведать, так ли? А если так, то и напоить коней. Уж дивное время они без воды, отчего хрипят задышливо при скорой езде. Да и ратникам не мешает отдохнуть.

— Добро! — сказал Мирослав, и дружина его, после того, как вернулись зорничающие, вступила в чуждое русскому глазу оселье, где жила вервь черных булгар, уже многие леты назад отколовшаяся от родного племени, ушедшего на заход солнца.

Мирослав спрыгнул с седла и в сопровождении черноусого степняка прошел к высокой островерхой юрте, распахнул полог ее:

— Ну, сказывай, где тут старейшина?

Сопровождающий, легкий на ногу, бормоча чуть слышно: «Дада… дада…» — и с почтением заглядывая в глаза Мирославу, провел его на половину юрты, осветленную горящими аргальными лепехами. На земляной пол были настелены сухие бычьи шкуры. Старец в темно-синем халате, кряхтя, поднялся с пола, глянул на светлого князя прищуренными слезящимися глазами, сказал что-то на своем языке. Подоспевший Радогость перевел слова хозяина юрты, и Мирослав сел на подушки рядом со старцем. К тому времени тот дышал не так стесняемо недугами, дыхание у него сделалось ровнее и в прежде замутненных глазах прояснило.

— Это хорошо, что россы пришли к нам, — сказал он мягким и спокойным, ни к чему не влекущим голосом. — Истеми-хан заждался тебя. Нынче он в степи со своими тумэнами.

— Истеми-хан?.. — с удивлением спросил Мирослав. Вспомнил, хан отписывал Святославу, обещал поддержку, если тот надумает идти на Итиль. Понял, что старец принимает его за Великого князя, улыбнулся:

— Весть твоя приятна моему слуху, только я не каган Руси, но князь его. Князь дреговичей.

— Мирослав?.. — оживился старец. В длинноскулом, со впалыми щеками лице его осиялось. Продолжал, заметно оживившись: — С отцом твоим (И да будут слуги Бурхана, земные внуки его, ведающие царством мертвых, доброжелательны к сошедшему в Верхний Мир!) мы не однажды ходили во владения злых пайнилов, учили их уму-разуму. Не словом, нет, мечом! Есть люди, с кем по-другому нельзя, в груди у них черное сердце, и мысли черные, и, когда появляются они в степи, та на много фарсахов делается черной, в такую пору даже ковыльные травы никнут.

— Ты говорил об Истеми-хане, — напомнил Мирослав. — Что же он?

— Истеми-хан послал гонца в Невогород к кагану Руси. Так он теперь у меня, гонец-то.

Хлопнул в ладони. Стоящий у входа в юрту смуглолицый нукер раздвинул полог. Старец что-то сказал ему, и тот, кивнув темноволосой головой, исчез, но ненадолго, появился со светлоликим воином в темно-синем кафтане и с саблей на боку, оправленной в деревянные ножны. Воин, когда нукер, уходя, закрыл за собой полог юрты, низко поклонился хозяину, а потом Мирославу. Князь дреговичей поднялся с подушек, приветствуя гостя. Он узнал в нем давнего знакомца. Было время, наезжал тот в дреговичи, принимал участие в мене на городском торжище. Случалось, проникнувшись теплым чувством друг к другу, они подолгу беседовали, в те поры совсем юные, но уже познавшие тяготность подъяремной жизни, когда и по своей земле свободно не пройдешь, того и гляди, попадешь под удар кривой сабли агарянина. Бывало, что и делились мыслями о том, как сладить с напастью, и оба находили, что надо копить силу, да чтоб втайне от худого глаза, сказывали и про юного кагана Руси, проживающего в Ладожье, в хладных раменях, надеялись на него. Звали гонца Борджу, он тоже узнал Мирослава, сказал, освобождаясь от дружеских объятий светлого князя:

— Истеми-хан не знал, что каган Руси уже выступил. Хорошо, что я не поехал по старой дороге, цепляющейся за берега крутоструйной Камы. Не то разминулись бы мы, и тогда Истеми-хан был бы недоволен мной.