Идущий от солнца

– Я не кощунствую. Только нельзя любую, пусть даже самую стойкую неодолимую силу ставить выше человеческого разума. Это хорошо знали наши великие предки: и Ермак, и Семен Дежнёв, и Хабаров. Этот пацан нашел себе смерть, почуяв силу денег, вознес ее выше разума. Вот тебе еще на прощание, – Иван вытащил из верхнего кармана два отечественных презерватива и сунул их в импровизированный гроб. – Не хнычь, Вера. Ты не представляешь, радость моя, сколько на Земле уничтожено талантливых, творящих добро людей. И уничтожены они, в основном, грубой силой алчности и мозгами завоевателей ради личных интересов, а если не личных, то интересов подкупивших их людей. Не жалей безрассудных и корыстных царьков своей сугубо животной выгоды. Федор Понтелеймонович, а гвозди мы не забыли? – неожиданно строго спросил Иван, все время поглядывая на небо.

– Забыли. Я сейчас в конюшню сбегаю. По-моему, ее еще не затопило.

– Заодно выпусти лошадей. Может, они к Марье Лиственнице уйдут. и топор возьми.

– Добре. сейчас!

Иван отложил в сторону карабин и, взяв лопату, стал копать яму под высокой черемухой. Вера плакала, но весеннее утро уже с удивительной красотой и нежностью наполняло лес малиновым звоном и запахом черемухи, заставляя успокоиться и подумать о насущном дне.

– Верушка, хватит лить слезы, – на этот раз не выдержал и громко сказал Иван. – Побереги их для радости. Этот парень такой же отморозок, как твой Юра. Дикий конь людям не нужен, им нужен объезженный конь, охваченный радостью жизни, взаимопрощением, ее удивительной неповторимостью, которую придумал Создатель. А что твои отморозки придумали? У них еще сопли текут, а они уже бонусами промышляют. Кстати, это слово тоже не из России.

– Ваня, не говори так…

– Если так не говорить, то в ближайшем будущем Земля точно прекратит свое существование. Загубят. разорят. разворуют. Превратят в космическую консервную банку..

Почва под черемухой была твердой, лопата плохо цеплялась за каменистую глину, и обессиленный бессонной ночью Иван Петрович с трудом подбирал эпитеты. Но он продолжал подбирать их, потому что над брусничным суземьем вот-вот должно было загореться солнце и насытить таежного философа необъяснимой энергией света.

Костры горели ровно, с вертикальным густым дымом, напоминая людям о том, что погода стоит безветренная и воздушных бурь не ожидается.

Федор Понтелеймонович нашел гвозди только для конских подков. Почему-то латунные, вероятно, из древних запасов таежного капища, и кованые. Но те и другие сгодились. Иван Петрович отыскал где-то в глубине кармана замусоленную оберточную бумагу и написал на ней жирно и крупно: «Не обижайся, пацан. Если попадешь на орбиту человеческих душ, отыщи меня. Я тебе о многом расскажу. Не серчай, – и подписался: Иван Петрович Кузнецов». Он сунул бумагу в бутылку, которая оказалась у «Айвазовского» и, крепко закрыв ее, опустил в импровизированный гроб.

– Крест сколачиваем из вереска. Он триста лет простоит, – задумчиво сказал Иван, все время поглядывая на серебристые лучи солнца, проникающие сквозь крону раскидистой черемухи. – Кто знает, может, у этого «недоросля» отыщутся богатые родственники, которые купят эти дивные места и поставят ему памятник из гранита или бронзы. Только мы-то с вами знаем, зачем он сюда явился и какую опасность представляет его первобытный интеллект. Сколачивай, Федор Понтелеймонович, крест, а я пока его фамилию на стволе черемухи вырежу. И, прошу тебя, не жалей ни золоченых, ни кованых гвоздей. Нынче никакая жалость, никакие разделы собственности, никакие благотворительные акции не спасут Землю, потому что души людей находятся в небытии космоса. Они оторвались от той энергии, которая дала им жизнь, веру.

Ящик с останками десантника опускали медленно и осторожно, как будто в нем лежала граната с выдернутой чекой. Вересковый крест сразу вписался в завийку цветущей черемухи, потому что снегири и зяблики тут же облюбовали его.

– Прощальный выстрел обязательно надо сделать, – настаивал «Айвазовский», большой любитель стрельбы, подрывных работ.

– Надо у Веры спросить, Федор Понтелеймонович, – сухо ответил Иван.

– Как хотите, – шепотом, с какой-то щемящей сердце грустью, сказала Вера и, прослезившись, обняла его. – Царица небесная, прости меня… Как ты похож, пацан, на моего Юру… Такой же глупый. упрямый и бесстрашный. и такой же несчастный. Еще раз прости меня.

Какая-то необъяснимая нега печали и тоски разливалась с утренними лучами солнца по всему брусничному суземью и неудержимо проникала в душу влюбленной женщины.

В воздухе, несмотря на дым березовых костров, стоял запах весеннего блаженства и остро-ощутимой радости за то, что все вокруг цветет и наполняется земной благоухающей жизнью.