Идущий от солнца

– Марьей Лиственницей! – неожиданно воскликнул вертолетчик, не выдержав долгой паузы «Айвазовского».

– Нет, вы ошиблись, уважаемый пилот. Марья Лиственница останется здесь, на Земле. У нее мерин в стойле, стельная корова во дворе и четверо грудных поросят. С нами полетит ее дочь, Вера Лешукова. Одним словом, вам известно, что мы покидаем Землю?

– Известно! Известно! – подхватил Майкл Мардахаевич. – Только моя тоже должен лететь, обязательно лететь.

– А куда же без тебя, заморское пугало? Американцы, так же, как и евреи, по всей земле летают. Почему бы им космос не окучить? Короче, в эти теплые весенние сумерки я прошу вас зажечь свечи, лучины и попросить Ивана Петровича почитать стихи, которые он написал специально для другой планеты.

– Ты умница, Федор Понтелеймонович! Я только сейчас подумала об этом. Вероятно, под впечатлением его оды. Пусть почитает, – неожиданно поддержала Вера, сидевшая под иконостасом тихо, как мышь.

– Давайте попросим его прочесть самую глубокую лирику, – предложил «Айвазовский». Или просто рассказать нам про ту боль, которая зацепила его здесь, в капище. Ведь эту боль он возьмет с собой на другую планету. Иван Петрович, уважь гостей. Прочти что-нибудь о своей душе. Ведь у тебя есть душа! Есть! Да еще какая!

– Нет, Федор Понтелеймонович, о душе он будет читать потом, – опять перебила «Айвазовского» Вера. – Я понимаю вас. Душа у Ивана Петровича впереди планеты всей, потому что его окружают души немеркнущей энергии и безграничных возможностей. Но в нашей компании есть три влюбленные женщины, которые хотят услышать стихи о любви. Так ведь, Лена? – обратилась она к жене Молчанова.

– Безусловно. Тем более, что ранней весной стихи о любви волнуют не только женщин.

– Давайте, Иван Петрович, мы будем рады услышать любое ваше стихотворение о любви, – не отступалась Вера. – А если не трудно, то можно не одно. Я знаю, что стихи о любви у вас такие, что можно слушать всю ночь.

Вера поднялась из-за стола и, подойдя к Ивану, села напротив.

– Я всегда с тобой, Ваня, всегда рядом и всегда буду слушать твои стихи, как музыку весны и взаимного нашего счастья. Читай, милый мой друг, и не думай, что мы навсегда покинем нашу Землю. Мы обязательно вернемся сюда… а сейчас читай.

Славная, добрая, милая,
Таю от искренних слов,

– неторопливо начал Иван, прислушиваясь к треску свечей и к шелесту ветвей черемухи, растущей вокруг избы.

Как тебя жизнь истомила
Ядом любви и стихов!
Запах калины и вербы
В нежных стыдливых словах,
Дрожь и томление нервов
В ласковом шепоте «Ах!».
Женщина слезная, милая,
Мне тебя искренне жаль:
Ты не меня полюбила —
Чуткого сердца печаль.
Там, где весенние грезы
Нежат ночную звезду,
Снились мне райские розы,
Ангелы снились в саду.
Шел я тернистой дорогой,
Руки твои целовал,
Только с молитвами Бога
Милой тебя называл.
Бог наш – великое солнце —
Радует, манит, ведет.
В сердце, как будто в оконце,
Солнечный разум живет.

– Дорогие друзья, я хочу поздравить вас с приходом весны. И, прежде всего, женщин, которые могут любить. Давайте поднимем стаканы за нашу гостью Лену, мою невесту Веру и, конечно, за Марью Лиственницу. Давайте выпьем за них, и я прочту еще о любви.

– Давайте выпьем. И моя тоже ждет стихов о космической любви, – поддержал Ивана Майкл Мардахаевич, и на этот раз тоже выпили все вместе.

Любовь, как тайна! Что со мною?
Причудлив взмах твоей руки,
А голос сердца, я не скрою,
Мне мил, рассудку вопреки.
Глаза другое что-то видят.
А что? Спроси у сердца ты.
Кто полюбил, тот не в обиде
На пожелтевшие цветы.
Любовь, как тайна. Кто оспорит?
Кто скажет, всё узнал о ней?
Сказать такое можно с горя,
Любви не ведая ничьей.

Иван закончил читать и был счастлив, что рядом с ним его ненаглядная Верушка, Марья Лиственница, «Айвазовский».

– А теперь Ваня, стихи о душе. О душе человека, которого поставили перед фактом выживаемости, – настаивал на своем Федор Понтелеймонович, – нечеловеческой выживаемости. Прочти, Ваня, уважь друга.

На этот раз Иван поднялся с лавки и, глянув на потускневший от вечерних сумерек иконостас, перекрестился.

– Живи, земля русская, живи, – прошептал он и, стряхнув вдруг накатившуюся слезу, начал читать так же тихо, проникновенно, словно был на исповеди: