Идущий от солнца

«Какая же неодолимая мерзкая сила заставила Землю быть такой непредсказуемой и страшно ненавистной между всеми ее тварями, в том числе и между людьми?!» – размышлял Иван Петрович, и в его памяти почему-то всплывали люди совершенно разных оболочек и профессий. И в первую очередь, люди промежуточного труда, качавшие из матушки-земли нефть, газ, целебную воду, поставляющие различное сырье для будущих электронных и атомных достижений. Но как, и в какую сторону развились человеческие достижения, – размышлял он, – если летом в больших городах нечем дышать, а в глубинке озверевшие животные бегут из леса в деревни и поселки, потому что в лесу из-за промышленных отходов и кислотных дождей жрать нечего! «Но человек тоже хочет есть, и еда его, – почему-то подумал Иван Петрович, – безгранично ненасытная и настолько изощренная, что человек, так же, как и животное, может есть себе подобных человекообразных! И в этом безусловный и великий ужас всей земной цивилизации! Наверно, и „Айвазовский“ так думает», – почему-то решил Иван Петрович и помог ему затащить на корабль еще несколько единиц нарезных стволов.

– Майкл Мардахаевич, тебе жаль Землю или нет? – неожиданно спросил он у американца.

– Моя жалеет то, что можно выгодно продать или дешево купить. С твоей Землей такой операция невозможен. Значит, моя не может ее жалеть.

– А мне жалко… – почти простонал Иван Петрович, внося на корабль самые необходимые пожитки и молясь на икону Иисуса Христа, снятую со стены рубленой избы. – Я места не могу найти от этой томящей душу жалости. Она словно сосет меня каждый день и тянет душу к роднику вечности, к безмолвию, наполненному жизнью вездесущей Вселенной. Я не знаю, куда девать себя от этой почти болезни, прозванной когда-то умными северными людьми нетленной жалостью русского человека. Она повсюду со мной. И особенно теперь, когда я покидаю планету, она охватывает мое сердце и теребит мою душу настолько, что хочется кричать от жуткой несправедливости. Ведь я, господин профессор, сумел настолько полюбить родную планету, вырастив на ней редкие породы деревьев, цветов, растений. Восхищенный ее благоуханием, ее неутомимым буйством и состраданием к людям, я посвятил ей десятки стихов. От бескорыстной любви к Земле я лишился здоровья, покоя…

– Два стиха я уже слышал, – внезапно перебил его Виссарион Круз, следивший за загрузкой космоплана земной рухлядью. – Но ваш православный Бог любит троицу. Прочтите еще что-нибудь, уважаемый следопыт, и будем не спеша отшвартовываться.

– С превеликим удовольствием, капитан, – сразу обрадовался Иван Петрович, прекрасно понимая, что стихи просят прочитать в том случае, когда казенными затасканными словами трудно выразить наболевшую глубокую мысль. – Я вам прочту стихи о той неповторимой земной красоте, которая окружает нас сейчас, особенно с той стороны берега, где огромная болотная равнина растянулась до самого моря. Только прошу вас, зафиксируйте стихи где-нибудь в памяти вашей космической техники. Они нигде еще не опубликованы. А сумею ли я их когда-нибудь опубликовать – вопрос, может быть, не сумею.

– Конечно, сумеете, – с доброй улыбкой поддержал капитан следопыта и неожиданно пожал ему руку.

– Не знаю, не знаю. Вам наверняка неизвестно, что такое тоска и жалость русского человека. А это, по всей видимости, смертная неизлечимая болезнь. И я, дорогой мой капитан, еще не покинув Землю, уже заболел ею. Я чую всем гудящим от несправедливости телом, что это надолго.

– Все уладится, дорогой мой следопыт! Успокойте свое сердце. Оно вам еще пригодится на нашей планете, – капитан Круз ласково потрепал Ивана Петровича за свалявшиеся от пороха и пепла волосы и по-мужски обнял его. – Читайте свои слезные стихи и надейтесь на поддержку нашей планеты. Ну что вы мрачны, как туча?

– Сейчас, сейчас, капитан Круз. Я только смотреть не буду в ту сторону, откуда начинается мудрость и душа земного человека. – Иван Петрович немного помолчал и, преодолевая внутреннее отчаянье, уткнулся в плечо капитана и шепотом прочел наболевшие стихи:

Тихая равнина, ты всегда со мною
В звоне неустанном сосен и берез,
Даже в час блаженный Рождества зимою
На тебя смотреть я не могу без слез.
Я тебя одену в яркие наряды,
Чтоб тебе приснились розовые сны,
И взамен, родная, ничего не надо —
Лишь бы ты сияла радугой весны.

После последней строки он опять не выдержал и разревелся:

– Покинув Землю, я, наверно, с ума сойду от жалости и тоски! А на вашей планете люди умеют любить? – неожиданно спросил он, и, когда капитан, недоумевая, пожал плечами, он вдруг стукнул его по плечу и, подойдя к Вере, разревелся еще больше. – Я не хочу больше жить, Верушка, не хочу! Я знаю, что ты поймешь меня, знаю, что не осудишь, если я сейчас пойду к реке и утоплюсь!