Идущий от солнца

Фанатичная любовь Ивана к России, его почти языческое отношение к ее полям, ручейкам, речкам, растениям, диким животным и, конечно, к солнцу, которое он боготворил, сначала насторожили Веру, но, присмотревшись, прислушавшись к Ивану, она начинала понимать, что иначе на земле жить нельзя. Иначе можно пробежать, не заметить того, что станет причиной многих потрясений и бед. И чем больше незамеченного и непонятного в этой быстротекущей жизни, тем больше будет их. И каждая беда совсем незначительного, почти незаметного человека словно наращивает огромный снежный ком, который становится общей бедой. И эту беду, благодаря чуткому сердцу и рассудительности Ивана, она уже начинала предчувствовать. «Вероятно, ни солнце, ни ветер, ни звезды не могут сказать человеку, что так дальше жить нельзя, – размышляла Вера. – Но, даже прислушиваясь к солнцу и ветру, человек чаще всего все делает по-своему, исходя из своих амбиций, положения и большой уверенности, что он велик, все может и ему все доступно. На самом деле, не прислушиваясь, не приглядываясь к окружающему его миру и не делая никаких строгих выводов, он становится такой жалкой, такой мерзкой, такой гадкой тварью, от которой идет одно горе, что никакая электроника, никакая нанотехнология, никакие новации, никакие партии, никакая религия, никакие кровавые или матрешечные знамена не спасут. И то, что Иван не смог ужиться в „цивилизованном“ мире с депутаткой, с прилизанными, словно утюгом, мозгами, теперь было для нее неслучайным. Вероятно, мир продажных перевертышей с вечно трясущимися от „бабла“ руками противен ему, – размышляла Вера. – Противны и те люди, которые стригут купоны русской совести и доброты и наезжают на русских Ванек и Манек, по полной программе пользуясь их бескорыстностью, безропотностью, талантом творить жизнь, несмотря ни на что: голод, холод, кровавую интригу властолюбцев, сменяющих одну систему на другую, оставляя трудолюбивых искренних людей в рабстве и унижении…»

Эти качества русского духа завораживали Веру. Может потому, что она была сама из бедной крестьянской семьи, может потому, что ей самой пришлось уже много хлебнуть таких «райских наслаждений», от которых седина заснежила не только голову. Она начинала понимать мысли Ивана, его сердце, ранимую душу, плоть. Нежное искреннее чувство к отшельнику из рудовой тайги росло теперь в ней с каждым днем. Она смутно представляла, каким образом он нашел живую, естественную связь с солнцем и что за бесценное богатство есть в его брусничном суземье, посредством которого он общается с умными людьми, но что он имеет связь с солнцем и таежным родником для нее теперь стало не мистикой.

Языки пламени и невыносимый зной, несвойственный весенней поре, неумолимо подгоняли упряжку. Позади словно ликовало пламя «черной дыры». Впереди по-летнему сияло солнце, манило к себе, как будто указывало путь из кромешного ада.

– Ты счастливчик, бэби, – тихо сказала Вера иностранцу, когда тот неожиданно застонал и прошептал что-то несвязное. – Лишь бы ты умом не тронулся. Мы тебя от многих недугов вылечим, а от «Ку-ку» не сможем. Это заболевание нового времени. Оно совсем молодое, но намного страшнее уже известных. Может потому, что жизнь теперь измеряется чаще всего весом пули, а дух – количеством «бабла».

На этих словах иностранец почему-то вздрогнул и открыл глаза.

– Бабло. Русский бабло. Шикарно. Где моя есть?

– Хватит бай-бай, – ответила ему Вера и толкнула Ивана в спину. – Ваня, слышишь? Иностранец заговорил.

– Ну, ну, молодец. – мрачно сказал Иван, беспрерывно подгоняя лошадей. – Но в душе почему-то радости нет.

– И зря. Тебе молиться на него надо.

– Еще чего?!

– Неужели ты всю жизнь хочешь быть в розыске?! Слышишь, новый вертолет летит.

– Слава богу, три версты отмахали. Но если ветер не стихнет, придется гнать лошадей до самого капища.

– Гони, гони, Ваня… Открой душу солнцу, и оно отзовется… Скажи ему, что я тоже плачу по ночам и люблю тебя. – Вукомпроне? – неожиданно обратилась она к иностранцу.

– Зер гут, – ответил тот, почему-то вытаращив безумные глаза.

– Что он говорит, Верушка?

– Он говорит, что он хрен и гад. Но это, конечно, шутка – по-нашему, по-русски – хренгад. А по-ихнему, зер гут.

– А еще что он говорит?

– По-видимому, он настолько богат, что под словом «бабло» подразумевает русскую толстозадую бабу. Динь-динь, камарадо, – опять подмигнула она иностранцу.

– Динь-динь, – на этот раз с улыбкой и громко ответил тот. Он хотел приподняться, но боль в правом боку остановила его.

– Верушка, что такое «динь-динь»? – поинтересовался Иван.

– А этого тебе знать не надо, потому что ты у нас ни в Маями, ни на Майорке пока не был и, вероятно, еще долго не будешь.

– И все-таки?

– Не спрашивай. Слышишь, наш ценный груз корчится от боли. – Вера расстегнула камуфляж иностранца и, разорвав нижнюю рубашку, которая почему-то никак не расстегивалась, тяжело вздохнула. – У него ожог, Ваня, по всему правому боку… Поэтому он и не переворачивается. Что делать будем?

– Что ж, разворачиваемся и в поселковый совет едем – фельдшера искать.