Идущий от солнца

– Что поделаешь, видимо, такая судьба складывается у человечества. Но откуда берется это безрассудное самоуничтожение?! Признаться, и я не понимаю.

– В том-то и дело. Поэтому нельзя сидеть сложа руки и думать о том, что скоро человек все погубит и жизнь остановится. Надо выход искать.

– Давай вместе будем. Только не доводи себя до сердечной лихорадки. И, ради бога, не трогай иностранца. Он и так еле дышит. Где скрижали твои?! Где твоя исповедальная отдушина? Давай читать твои искренние стихи! Бог с ним, с этим вертолетом. Видно, у каждой бездушной железины своя судьба.

Она наклонилась над его разгоряченным от волнения лицом и, обхватив его шею руками, нежно поцеловала его, сначала в распухшие от веток и лесных иголок губы, потом в соленые глаза, потом в шею, на которой висел медный православный крест.

– Ванечка, я уже знаю, где ты прячешь свои скрижали. Сейчас я достану их и прочту сама. Прочту то, что ты написал совсем недавно. Я этого сейчас очень хочу. Ты мой родной, горячо любимый и, в отличие от многих мужиков, унесенный солнцем человек. Я хочу, чтобы ты тоже унес меня туда, где мысли дышат васильками и багульником, а мужчины пахнут прогорклым запахом тайги.

Она ловким движением натренированных рук вытащила из голенища его сапога аккуратно сложенную бересту и, развернув ее, прочла громко, напористо:

Спасибо солнцу, я бессмертен.
Я зэк, но с верой мудрых звезд,
Рожденный мглой, порывом ветра,
Дыханьем совести и грез.
Господь, прости меня, прости!
Проник в меня дух зла и ненависти.
Он, словно червь, во мне живет.
Его мой разум не уймет.
Я думал: «Он обычный дух».
А у него свой банк, главбух,
Указы пишет, издает,
И ложь за правду выдает.
Он говорит: «Твои стихи —
Бред несусветной чепухи».
Ну а его проекты зла —
Шедевры мысли и добра.
Господь, в груди от боли шок.
Он дал мне золота мешок
И сжечь мои стихи просил.
Я сжег, и сердце умертвил…
Как он смеялся надо мной:
«Ты идиот, теперь ты мой!
Я душу высосу до дна —
Она безумцу не нужна.
Ты жалкий нищий, ты больной,
Смерть всюду ходит за тобой».
Так выпил он меня до дна.
Нет спору – есть моя вина.
С тех пор ни друга, ни мечты,
И воском пахнут все цветы.
Любовь игрушкой стала мне,
Животной страстью в полутьме.
Я продал душу в благовест,
Теперь несу свой тяжкий крест.
Такая у меня судьба.
Одна забава – ворожба.

– О’кей! О’кей – вдруг перебил ее иностранец. – Моя все понимает. Моя Гарвардский школа был. Пушкин… Барков… Батюшков… хорошо. Добрый моя старушка, что ты киснешь у окна? Выпьем с горя, где же кружка? Бардачок наш без вина. Пушкин хорошо, Ивана два раза хорошо.

– Слушай, Ваня, может, ему налить? – сразу поддержала иностранца Вера.

– Конечно, налей. Пусть он и не дословно Пушкина вызубрил, но все же понимает, откуда у старушки вино, если нет его у Пушкина. Тебя как зовут, хрен моржовый? – неожиданно спросил он иностранца и ткнул его в грудь так, что тот вскрикнул.

– Ваня! Я предупреждала тебя. У него ожог… Его срочно лечить надо.

– Надо, надо, – заикаясь и корчась от боли, простонал иностранец и опять закрыл глаза. – Моя хрен моржовый не понимает. Моя понимает забава и ворожба.

– Откуда ты взялся такой?! Может, с неба упал. Как звать тебя? – опять почему-то грубо спросил Иван.

– Моя. Я. Я.

– Ты, ты. Я Иван, она Вера, а ты кто?

– Майкл.

– Джексон?

– Моя шутка понимает. Если моя Майкл Джексон, то твоя будет Ивана Грозный. Хватит шутка. Моя звать Майкл Сорез, этолог Гарвардский школа.