Йеллоуфейс

То, что произошло дальше, настолько банально, что вряд ли даже стоит описывать. Разумеется, у него меня ждала бутыль «Бернеттса»[60]. От волнения я пила как-то чересчур много и хаотично. До просмотра «Шерлока» дело у нас так и не дошло. А утром я проснулась с трусиками на лодыжке и черно-лиловыми засосищами на шее. Хотя влагалище, честно говоря, чувствовало себя очень даже ничего (позже я для проверки пыталась пальцем определить, стерто у меня там или кровит, но все обошлось). Во рту стоял жуткий сушняк, голова разламывалась, а из-за тошноты я несколько раз перегибалась через край кровати, чтобы сблевнуть. Все плыло: я ведь вырубилась в контактных линзах, и склеры настолько высохли, что не моргнуть. Рядом дрых частично раздетый Эндрю. Он не очнулся, даже когда я через него перелезала, за что я ему бесконечно благодарна.

Я нашла свои лабутены, натянула их и побрела к себе в общежитие. Уикенд прошел мирно, в режиме поправки. Я никуда не выходила, хотя половина моих знакомых прихорашивалась для вечера открытых дверей. Ну а я в обнимку с чаем насладилась спокойным вечером перед теликом; пробовала даже читать что-то по учебе. На улице погода стала портиться, что оказалось кстати: я надела свитерок, чтобы под ним скрыть свои засосы. Вернувшись в свою комнату, где спрятать шею от чужих глаз не представлялось возможным, я отшутилась насчет «расплаты за бурный уикенд», и это был последний раз, когда мы с соседкой Мишель поднимали эту тему.

Эндрю не писал мне с тех пор, как я покинула его комнату, что меня не сильно беспокоило. Я чувствовала себя основательно пресыщенной своим приключением и этой своей пресыщенностью гордилась. Я чувствовала себя взрослой, состоявшейся как женщина. Я ведь как-никак имела это со второкурсником. Да к тому же симпотным второкурсником. Грандиозность этого приводила меня в восторг. Я прокинула мост во взрослую жизнь; я кое с кем «потерлась», как говорит молодежь. И со мной вроде все в порядке.

Только на следующей неделе у меня начались флэшбэки. Лицо Эндрю всплывало у меня в памяти во время лекций: вблизи, крупным планом, со щетиной и сладковатым перегаром от коричного «Бернеттса». Я вдруг почувствовала, что не могу дышать, не могу даже пошевелиться без волн головокружения. Воображение раскручивалось по спирали, представляя наихудшие из возможных сценариев. А вдруг я «залетела»? А вдруг у меня ВИЧ? Папиллома? Герпес? СПИД? Или у меня рак матки? Может, обратиться в медсанчасть кампуса? А если это сделать, не сдерут ли с меня несколько сотен долларов, которых у меня нет? Оформила ли мама студенческую страховку или решила на ней сэкономить? Я не могла вспомнить. Неужто я умру из-за глупой ошибки, которую совершила, даже не очухавшись? Эндрю написал мне только в два часа ночи в субботу: «Ну чё, ты как?» Я увидела эсэмэску, когда вставала в тубзик, и сразу же удалила, надеясь избавиться от самой мысли о его существовании.

Но я все не могла отделаться от его лица, его запаха, его прикосновений. Я начала невероятно долго стоять под душем, по три или четыре раза в день. Меня продолжали донимать кошмары, где я была притиснута к нему, зажата под его колючим подбородком, не в силах пошевелиться или закричать. Легонько тряся за плечи, меня будила Мишель и извиняющимся полушепотом спрашивала, нет ли у меня, случайно, взаймы берушей, а то у нее в восемь утра дискуссионный клуб, а она не может заснуть. Неожиданно для себя я стала плакать по вечерам от отвращения к самой себе. Подумывала даже о том, чтобы поступить в студенческий кружок по изучению Библии, хотя в церковь перестала ходить вслед за отцом, после того как пастор сказал мне, что мой родитель попадет в ад, поскольку не был крещен; хочу чего-то, что могло бы помочь мне разобраться в моем крайне ретроградном, но все еще сильном убеждении, что я необратимо испорчена, поругана и грязна.

— Ну-ка, Джунипер? — остановила меня однажды Афина среди дня, когда я возвращалась из столовой. Тогда она была единственной, кто называл меня полным именем, как в паспорте, — привычка, которую она сохраняла на протяжении всей своей взрослой жизни, называя какую-нибудь Ташу «Наташей», а Билла — «Уильямом», словно этот официоз приподнимал людей в разговоре до ее уровня (в сущности, так оно и было.) Она коснулась моей руки. Пальцы были гладкими и прохладными.

— С тобой все в порядке?

И может, потому, что я так долго удерживала все это в себе, или потому, что она была первой во всем Йеле, кто по-настоящему посмотрел на меня и заметил, что что-то не так, но я сразу же разразилась некрасивыми, громкими слезами.

— Ну-ка идем, — сказала Афина, нежными кругами поглаживая меня по спине. — Идем ко мне в комнату.