Иероглиф

Сопротивление одичавших вещей замедляло продвижение наверх и сводило шансы Максима на успех к нулю, особенно если учесть, что локальный катаклизм продолжал развиваться, вершина затянулась темным облаком непонятного происхождения, в котором вроде даже проскакивали молнии, склон трясся, как в лихорадке, по нему начинали расползаться трещины, охватывая пирамиду и сходясь в один большой разлом где-то, на той стороне, около воронки, пробегающие волны сбивали его с ног, откатывали на прежние позиции к общей массе бомжей, все еще стонущих в страхе и не предпринимающих ничего для того, чтобы спастись. Но Максим продолжал карабкаться, уворачиваться от трещин, перепрыгивать через провалы, расшвыривать скарб, резаться о вредные колючки, падать мордой в снег, распинать трупики животных, поднимать и внимательно рассматривать подозрительные вещи и искать, искать, искать с неукротимостью автомата, неустрашимостью глупца и с надеждой идиота. Наконец, на свое счастье, он наткнулся на скрытый под тонкой коркой снега бумажный гейзер, очень удачно, с ювелирной точностью на него встал, на свое везение, на нем поскользнулся, упал грудью и получил мощнейший удар по бронежилету, который поднял его на несколько метров над поверхностью, подержал его так, словно антигравитационный двигатель, потом струя увеличила напор, и Максим полетел над горой на плотном фонтане грязи, воды и снега, паровым молотом продолжавшем стучать его в грудь, бить в пах, заливать лицо, забивать рот отвратной массой и уносить все дальше от гибели.

Сквозь заливавшую глаза грязь можно было мало что рассмотреть внизу, но каким-то очередным чудом Максим ухитрился увидеть, что в черные полешки людей ударила мощная черная волна, смяла их, закрутила, свезла вниз к подножию и, провезя по инерции еще с десяток метров, оставила лежать кучей мокрого и кровавого месива.

К этому времени напор гейзера значительно спал, и Максим, так и не преодолев земного тяготения, стал стремительно приближаться к земле, из-за чего ему пришлось снова, сгруппироваться, подогнуть под себя ноги, упереться подбородком в грудь, прижать руками злосчастный пакет и дребезжащий на ослабленных петлях арсенал, убрать подальше язык и сжать зубы. Он, как метеорит, врезался в подготовленное для него ложе из человеческих тел, иные из которых, особо живучие, продолжали рефлекторно трепыхаться, расплескал во все стороны жижу грязной плоти, погрузился в нее с головой, болезненно стукнулся о замерзшую землю, погасив падение, и был снова выброшен на поверхность, весь облепленный дрянью, как большой грязный снеговик. Когда он проморгался, то увидел, что перед глазами маячит безымянная мертвая рука, по чьей-то злой шутке скрюченная в издевательскую фигу.

Максиму такая фамильярность не понравилась — мало того, что он теперь был грязен, как черт, что с него стекала вода и грязь, что под бронежилетом он ощущал неприятную склизкость и холод, что его тормозящая рука невыносима ныла, а на спине, кажется, стал надуваться крупный желвак скрутившихся мышц, так теперь все его оружие пришло в негодность, и придется отдраивать пистолеты и автоматы, счищая с них все то же месиво, которое так симпатично загримировало его лицо, оставив узкие щелочки для глаз. Он потряс головой, даже с некоторой долей приятности ощущая, как «макияж» кусками отрывается от ко- жи, подставляя ее пусть несвежему, но все-таки ветру, вяло, без особой надежды и старания, принялся сгребать с ткани плаща самые большие ледяные наросты — последствия недавнего слалома, и делать изостатические упражнения, чтобы хоть как-то ослабить боль в руке и спине. Почистившись и оставив после этого внушительную кучу грязи, снега, обрывков бумаги и бечевки, превративших его на короткое время в ценную бандероль, Максим побрел через скорбное поле опять к горе, все еще сотрясавшейся, как в припадке эпилепсии, и уже четко наметившей путь своего падения. Охватывающее горло пирамиды кривое сечение продолжало расширяться, оплывшая вершина еще извергала жалкие султанчики бумажной магмы, но уже затихала, успокаивалась и заваливалась в противоположную сторону от Максима. Теоретически, рыхлая бумажная масса, пусть и величиной с гору, не могла вести себя так — извергать из себя грязь и воду, содрогаться в землетрясении и раскалываться, как единая субстанция. Однако годы существования ее под открытым небом, кислотными и еще черт знает какими дождями, радиоактивным снегом, в удушливом смоге подыхающего человечества, годы ее существования как пристанища для полчищ крыс, собак и людей, хоть и рыхливших ее, как черви землю, но еще более склеивающие, скрепляющие ее в единое целое своими экскрементами и своими трупами, превращавшимися в первоклассный клей, она превратилась в крепкий монолит, лишь сверху прикрытый обманчиво рыхлой, непрочной, рассыпающейся пудрой. Теперь приходил конец этому удивительному творению рук человеческих.