Иероглиф

Максим понял, что теперь все бесполезно — лезть на эту готовую рухнуть в любую секунду махину было самоубийственно, что потеряно, то потеряно, ему достался большой прочный кусок бумаги, в который можно завернуть беспокойные цветы, и самое лучшее, что он может сейчас сделать — уйти, не оборачиваясь. Впрочем, увесистый пакет тащить с собой он не собирался, и, вытащив из кармана складной нож, чудом не потерявшийся во всей заварухе, он подцепил гнилую бечевку, содрал ее вместе с легко отставшими сургучными печатями, осторожно отделил склеенные клапаны пакета, благо клей тоже испортился и практически не держал их, развернул длинную портянку бумаги и вытащил из нее самую ненужную вещь на свете, любовно запакованную еще и в полиэтиленовый пакет, чтобы возможная сырость не дай бог не испортила тонкий механизм большого, никелированного будильника, с двумя большими звонками наверху и массивными стрелками. Как это ни удивительно, но будильник шел, и вроде как даже правильно. Он самодовольно тикал в руке обомлевшего Максима, привыкшего видеть подобные приспособления теперь только на часовых бомбах самопального производства, и теперь замершего от мгновенно сработавшего рефлекса опытного подрывника — если что-то тикает, то при этом лучше не шевелиться и не моргать глазами до тех пор, пока не придет подмога или бомба не взорвется. Эта бомба взорвалась раньше, чем пришла подмога — стрелки сошлись в одной роковой точке, в будильнике что-то щелкнуло, и он пронзительно зазвенел. Звонок с легкостью прорезал, как булатный клинок шелковый платок, плавно упавший на острие, угрюмый рев распадающейся горы, шум невидимой до сих пор бурной реки, образовавшейся где-то рядом, отдаленные звуки города — шумы машин, выстрелы, взрывы, отдельные фразы и слова, чудесным ветром заносимые сюда, из-за чего казалось, что кто-то стоящий рядом шепчет тебе в ухо. Максим чисто рефлекторно напрягся, но больше ничего особенного не произошло — часы в этой своей лебединой песне потеряли весь завод и перестали тикать, лишь в корпусе гулял какой-то остаточный звон, срезонировавший с добротным и крепким блестящим металлом, и чья дрожь, в-свою очередь, передавалась трясущимся, ослабевшим пальцам.

Максим подбросил будильник на ладони, определяя его вес, широко размахнулся и метнул подлый механизм в ту гору с которой он и явился, хоть и не без его помощи. Бросок получился что надо — мышцы заныли еще больше, по позвоночнику пробежал болезненный разряд, а вязкий воздух даже засвистел, пропуская сквозь себя увесистый кусок железа. Описав большую дугу, часы врезались в горный склон, выбросив большой фонтан уже непонятно чего и образовав довoльно заметную воронку. Это оказалось последней каплей в дальнейшей судьбе горы — от слабого толчка в ней окончательно что-то сломалось, оглушительно хрустнуло, словно рвущаяся бумага, вязко разорвалось, земля под ногами Максима затряслась, ударившие во все стороны струи задели и его, окатив на этот раз достаточно чистой водой, напором сбив с него остатки грязи и снега, громада пирамиды стронулась с насиженного места, заскрипела, захлюпала, поначалу медленно, а потом с курьерской скоростью поехала вниз и с чудовищным грохотом, похожим на канонаду артиллерийского полка, обрушилась в давно подготовленную для нее яму Главпочтамта. Историческая справедливость восторжествовала — почта была доставлена.