Периоды спокойной эволюции чередовались с драматическими революциями. Иногда сталь, порох и кровь резко изменяли облик Иерусалима. А бывали времена медленной смены поколений иерусалимских семей, песен, которые они пели, историй, которые они рассказывали детям и внукам, стихов, которые они читали своим возлюбленным… И все это помнят кривые иерусалимские улочки и крутые ступени, по которым бегали, ходили и ковыляли на протяжении многих веков, пока твердый шершавый иерусалимский камень не был отшлифован до блеска.
Иерусалим, в котором столько любви и столько ненависти, во все времена осиянный аурой святости и топорщащийся каменными обломками, одновременно прозаически вульгарный и эстетически утонченный, живет, кажется, жизнью более интенсивной, чем любой иной город. Здесь как будто ничего не меняется — и при этом меняется все. И на рассвете каждого нового дня три святилища трех религий вновь просыпаются для жизни — каждое по-своему.
Раввин Западной стены и святых мест Шмуэль Рабинович просыпается в 04:30, чтобы начать свой ежедневный ритуал молитвы — чтения Торы. По Еврейскому кварталу он идет к Стене, доступ к которой всегда свободен. Колоссальные блоки Иродовой кладки светятся даже в темноте. Евреи молятся там и днем, и ночью.
40-летний раввин — потомок эмигрантов, прибывших в Иерусалим из России семь поколений назад, происходит из Герской и Любавичской хасидских династий. Бородатый, голубоглазый отец семерых детей в черном костюме, очках и кипе идет по Еврейскому кварталу, невзирая на погоду — в холод и в жару, под дождем и под снегом, — пока перед ним не вырастает стена Ирода Великого. Каждый раз «сердце его словно пропускает один удар», когда он приближается к «самой большой синагоге в мире. Невозможно описать земными словами связь, которую я чувствую с этими камнями. Это совершенно духовная вещь!»
Высоко над камнями Ирода высятся Купол Скалы и аль-Акса. Эту гору евреи зовут Горой дома Господня, но «там хватит места для всех нас, — говорит раввин, не допускающий и мысли о захвате Храмовой горы. — Однажды Бог может отстроить Храм — но нечего людям в это вмешиваться. Это дело — Господне».
Как раввин он обязан поддерживать Стену в чистоте и порядке. В щели между камнями верующие по традиции вкладывают свои записки. Дважды в год — перед Пасхой и Новым годом — эти записки вынимают; они считаются столь священными, что раввин хоронит их на Масличной горе.
Когда он подходит к Стене, ее уже освещают лучи восходящего солнца, а у подножия Стены собрались около 700 евреев, но он всегда находит одну и ту же молитвенную группу — миньян[311]
, — стоящую на одном и том же месте у Стены: «Ритуал очень важен, он позволяет сосредоточиться на молитве». Но раввин не здоровается ни с кем из членов миньяна, он может лишь кивнуть, но никаких разговоров — «первые слова должно обращать к Богу». Он завязывает на руке ремешкиНезадолго до того, как стрелки часов покажут четыре утра — чуть раньше, чем проснется раввин Рабинович, — в окно Ваджиха аль-Нусейбе в квартале Шейх-Джаррах звякает камушек. Ваджих открывает дверь: он уже одет, на нем костюм и галстук, и 80-летний Адид аль-Джуда передает ему тяжелый средневековый 30-сантиметровый ключ. Нусейбе, 60-летний потомок одного из самых влиятельных иерусалимских кланов[313]
, берет ключ и проворно спускается через Дамасские ворота к церкви Гроба Господня.Нусейбе — привратник храма Гроба Господня вот уже более 25 лет — прибывает на место ровно в 04:00 и стучит в громадные створки древних дверей, прорезающих романский фасад времен королевы Мелисенды. Внутри храма, который он накануне вечером запер в 20:00, причетники из числа греков, католиков и армян уже обговорили, кому из них открывать двери в этот день. Священники трех главенствующих христианских конфессий провели ночь в приветливом общении и молитвенных ритуалах. Православные греки, первые во всем, начинают свою литургию у Гроба Господня в 02:00: восемь священников служат на греческом языке, а затем передают эстафету армянам, отправляющим свое богослужение,