Иерусалим правит

— Наш собственный Пикфэр[455], - обещаю я.

И нас окружает столько необычного, что в моем сознании тут же рождаются образы — я чувствую даже запах роз, которые будут расти у нашего дома в Беверли-Хиллз. Мой корабль зовется «Der Heim». Это город с населением в сто тысяч человек — ремесленники, художники, профессионалы, интеллектуалы, ученые. Тонкие башни сияют ярко, как золото, ярко, как серебро, ярко, как закаленная сталь. Meyn shif ist meyn sheyvet, meyn shtetl[456]. Мой корабль — мой памятник Богу, мое воплощение Его воли, мое понимание нашей главной цели на Земле. И эта цель — вознестись, во всех смыслах, над Землей. Пусть их иссохшие руки поднимаются и опускаются в грязи и крови разрушенной планеты, где они жадно хватают ртами воздух и просят о быстрой смерти, потому что они убивают все живое и с такой великой охотой исполняют наказ своего повелителя, Сатаны. Наша боль отвлекает Сатану от его собственной. Не Христос, а Сатана заставляет нас страдать. А они этого никогда не поймут.

Миссис Корнелиус говорит, что мне не надо так много думать об этих вещах. Она настаивает, чтобы я отвел ее в «Бленем армз», где она встречает друзей, школьную учительницу и священника. И, пока я пью дешевую водку, она доказывает, что мне следует позабыть о былых обидах на веселой вечеринке. Но я не хочу думать о вечеринке. Это просто не мое веселье.

Зной заметно усиливается, пока мы продвигаемся вверх по реке. Сухой жар пустыни не причиняет особого беспокойства мужчинам, но дамы считают его утомительным. Им не позволяют выходить на палубу в купальниках или летних платьях из-за волнения, которое обнаженные тела европейских женщин могут вызвать у матросов (не говоря уже о проплывающих мимо местных или случайных наблюдателях на берегу). Как заверяет профессор Квелч, мы привлекли бы к себе внимание — в худшем смысле, и последствия могли бы оказаться самыми неприятными — от грязных окриков до нападок имамов на дочерей Иезавели[457]. Имамы уже вызвали немало проблем в сельских поселениях, поддержав экстремистов «Вафд», которые убийствами и запугиванием многого добились в удаленных районах.

Погода особенно раздражает миссис Корнелиус.

— Я потею как тшортова свинья, Иван. Мне надо найти местетшко похолоднее — вроде барной стойки в «Устричной комнате» на площади Пиккадилли. Англитшане не предназнатшены для такой поджарки.

Я высказываю предположение, что она перестанет обращать внимание на жару, как только мы снова возьмемся за работу. Наши отрывочные репетиции, обычно в пустом зале-ресторане, были скорее способом скоротать время; мы не думали о совершенствовании того, что и так казалось совершенным. Изучая наброски, таившие в себе великую силу, я думал, что вот-вот создам фильм, который сочтет выдающимся сам Д. У. Гриффит. Вернувшись домой, в Голливуд, я смогу с гордостью предъявить его — и больше никакой болтовни о «жуликах» и «ворах» не будет! Другие режиссеры станут сражаться изо всех сил, чтобы заполучить нас. Мы обретем такое же могущество, как «Юнайтед артистс». Анита Лус[458] почти мгновенно сделала Дугласа Фэрбенкса звездой. Почему бы и мне не сделать звездами миссис Корнелиус и «Айрин Гэй»? Возможности режиссера в подобных случаях всегда переоценивают. Эти хозяева студий убедили легковерных наблюдателей, что только они отвечают за все лучшее на экране, а в худшем виновны продюсеры и все прочие! Я считаю иначе. Ведь у продюсеров обычно гораздо больше здравого смысла, а сценаристы и художники по декорациям очень не любят попусту тратить время и деньги.