Иерусалим правит

— Вы непременно оцените, сэр Рэнальф, превосходство моего «Лайнера пустынь», сравнив его с автомобилями. Грузовой «Лайнер пустынь» измещением в триста пятьдесят тонн обойдется приблизительно в двадцать шесть тысяч фунтов. А сорок грузовиков будут стоить, скажем, по пятьсот фунтов за штуку. Затраты на мой лайнер, вооруженный «буфошами» и «Баннингами»[494], окажутся примерно на шесть тысяч фунтов больше, чем на грузовики, и все же текущие расходы на содержание сорока грузовиков при отсутствии заправочных станций будут значительно выше, чем расходы на мой роскошный крейсер. Для каждого грузовика понадобится по крайней мере двое шоферов — так что минимальный штат составит восемьдесят человек. А для управления моим лайнером будет довольно всего лишь двадцати! Буйные племена в пустынях — это примерно три с половиной миллиона человек. Дикие животные — еще одна опасность. Грузовикам придется останавливаться, понадобится принимать какие-то меры для защиты от этих угроз, а мой лайнер будет двигать день и ночь без остановки. Компанию Томаса Кука это, должно быть, особенно заинтересует.

— Каково! Ха! Ха! Каково! Кук? — Сэр Рэнальф смотрел на меня с беспокойством. — О, нет! Мы уладим ситуацию, не обращаясь к ним. Мой партнер в Асуане всегда интересуется новыми рискованными проектами. Я уверен, что он захочет вас поддержать. Я знаю и других, в Александрии и Каире. Возможно, даже здесь, в Луксоре. Увидимся позже, прославленный бард, и я с радостью помогу отыскать кого-то, кто заинтересуется вашим кораблем! — Он снова отвел взгляд, посмотрев на крикетную ивовую биту и кожаный мяч. — Эта схема, мой прекрасный механик, достойна Суэцкого канала и всех его строителей! Я впечатлен.

Сэр Рэнальф больше не мог держаться в стороне от состязаний; он, покачиваясь, шагнул в клубы пыли, чтобы выхватить биту из рук Эсме и бросить вызов профессору Квелчу, который, глубокомысленно потерев мяч о зад, начал пятиться — такова была характерная особенность этой игры.

Все, знавшие меня в 1926‑м, понимали, откуда — целиком и полностью — Бишофф из Киля взял свои чертежи, когда объявил о постройке «Графини Марианны». В любом случае нацисты перечеркнули все эксперименты и исследования Бишоффа, когда пришли к власти. Я понимал, почему Гитлер принял такое решение, но он уже превращался в обычного близорукого политикана. Идеология нацистов требовала от них продемонстрировать обществу немедленные результаты. Как и в случае Сталина, пришлось пожертвовать всем: жизнью, достоинством, духом. Геббельс оказался прав. Он и его друзья действительно были темпераментными противоположностями терпеливых евреев. Симэна — и того отличала тевтонская решительность. У славянина же есть оба этих достоинства — вот почему он может так легко пережить взлеты и падения истории, сопротивляясь всем чужестранным завоевателям.

Терпение помогало мне избавиться от неуместного напряжения, тогда как Симэна все больше расстраивало поведение неопытной киногруппы и вмешательство сэра Рэнальфа. Во втором случае я мог только посочувствовать режиссеру. Я объяснил сэру Рэнальфу, что задача продюсера — стать эффективным посредником для реализации творческого потенциала художника; но Ститон в кои-то веки почувствовал свою власть и не собирался выпускать ее из рук. Будет ли у фильма достаточный «вес» — вот о чем размышлял сэр Рэнальф. Когда мы потеряли нить рассуждений, он объяснил, что до сих пор мы слишком многое в фильме считали само собой разумеющимся. Характеры следовало углубить.

Мы объединились против него, став одной командой. Мы не совсем понимаем, что он называет «углублением», говорили мы. Все актеры, даже Эсме, играли исключительно хорошо. На экране появились настоящие люди, с которыми могли себя отождествлять другие настоящие люди.

— Но не все!

Сэр Рэнальф настаивал, что фильм должен привлечь максимально широкую аудиторию. Он не был уверен, к примеру, что Эсме действительно покажется сладострастной, чувственной соблазнительницей. Меня его мнение оскорбило. Наша порывистость наглядно демонстрировала сексуальность Эсме. Сама Клара Боу это подтвердила.

— Но разве можно поверить, что она в силах обольстить величайшего из жрецов Египта, благороднейшего из мужчин, вас, Ах-ке-тепа! Вы — самый могущественный технический гений в мире, драгоценный мой эсквайр, самый влиятельный архитектор Рамзеса Второго!

Ему не следовало меня умасливать. Я лучше всех прочих понимал символический смысл своей истории! Я не мог отрицать, например, определенных автобиографических элементов. И все-таки меня озадачивал язык тела, которым пользовался Ститон. Как будто кальмар подавал сигналы, размахивая конечностями…

— Я думаю, что мы должны показать Ру-а-на в особой сцене. Там, где она демонстрирует вам свое очарование. — Он прочистил горло.

— Тшего?

Миссис Корнелиус, кашляя, промчалась сквозь клубы пыли и наконец остановилась подышать воздухом. Она провела на верблюде большую часть утра и, в отличие от меня, не испытывала никакой симпатии к животному.

— Грязь?