Иерусалим, Владикавказ и Москва в биографии и творчестве М. А. Булгакова

<…> Тщательно скрывая в первые московские годы свое недавнее прошлое, опуская или «переодевая» эти годы в автобиографиях <…> Булгаков щедро открывает их в своих художественных текстах – только об этом прошлом и пишет, воссоздавая его снова и снова! Внутреннее литературное устремление оказывается сильнее любых поведенческих благоразумных соображений[373].

<…> Роман Слезкина может служить своеобразным источником, помогающим восстановить облик Булгакова 1920—1921 годов. <…> Не литературными средствами, и скорее с бытовой обнаженностью фиксируются черты, по-видимому, немаловажные в складе личности Булгакова <…>[374].

Заметим, что, если верить Е. Ф. Никитиной, в романе Ю. Л. Слезкина отразился и его собственный печальный опыт владикавказской жизни. Детали, перекликающиеся с рассказом Б. Е. Этингофа, мы находим в воспоминаниях первой жены М. А. Булгакова. Т. Н. Лаппа рассказывала, что, еще уезжая из Киева во Владикавказ, писатель уже брал с собой какие-то рукописи:

Было немного рукописей, но это он сам укладывал <…> Это он мне не показывал. Он всегда скрывал[375].

Аналогичные упоминания встречаются и в «Необыкновенных приключениях доктора» М. А. Булгакова, которые начинаются с описания чемодана врача-литератора, где хранятся его записки, а затем писатель вновь упоминает записную книжку:

Как бы там ни было, чемодан, содержавший в себе 3 ночных сорочки, бритвенную кисточку, карманную рецептуру доктора Рабова (изд. 1916 г.), две пары носков, фотографию профессора Мечникова, окаменевшую французскую булку, роман «Марья Лусьева за границей», 6 порошков пирамидона по 0,3 и записную книжку доктора, попал в руки его сестры <…> Что же буду записывать в книжечку до последнего. Это интересно. <…> Интересно, кому достанется моя записная книжка? Так никто и не прочтет![376]

Подобное упоминание встречаем и у Ю. Л. Слезкина:

Алексей Васильевич <…> хотел, наконец, сесть за письменный стол, перелистать свои записные книжки <…>[377].

В «Записках на манжетах» читаем:

С креста снятый, сидит в самом центре писатель и из хаоса лепит подотдел. Тео. Изо. Сизые актерские лица лезут на него. И денег требуют. После возвратного – мертвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я заведываю. Зав. Лито. Осваиваюсь. – Завподиск. Наробраз. Литколлегия. Ходит какой-то между столами. В сером френче и чудовищном галифе. Вонзается в группы, и те разваливаются. Как миноноска, режет воду. На кого ни глянет – все бледнеют. Глаза под стол лезут. Только барышням – ничего! Барышням – страх не свойствен. Подошел. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и внимательно осмотрел. Но душа – кристалл! Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно. – Завлито? – Зав. Зав. Пошел дальше. Парень будто ничего. Но не поймешь, что он у нас делает. На Тео не похож. На Лито тем более[378].