Иесинанепси / Кретинодолье (сборник)

Первый день почти целиком ушел на маневрирование и поиск нужного места для якорной стоянки. У нас оставался час-другой, чтобы сойти на берег и провести беглую разведку. Естественно, мы трое — профессор, Коррабен и я — вошли в этот первый разведывательный отряд. Изначально зловещее, почти жуткое впечатление, которое произвел на нас общий вид острова, еще больше усилилось, когда мы смогли рассмотреть его вблизи. Все казалось пустынным, скудным, угрюмым. Хуже, чем угрюмым: враждебным, отталкивающим и даже — осмелюсь сказать — отвратительным, если это слово можно применить к скалам и камням, к унылому ландшафту без каких-либо признаков жизни. Жизни животной по меньшей мере. Что касается жизни растительной, то, за исключением водорослей на берегу, мы, одолев первые осыпи, да и то не без труда, так как расколотым камням, похоже, доставляло удовольствие вволю терзать наши сапоги и драть их своими острыми гранями, на внутренних склонах долины обнаружили лишь несколько скрюченных карликовых ив, как бы цинковых кустиков. Нечто подобное я видел только вокруг цистерн Адена, где английские наместники, озаботившись эстетикой, сочли уместным организовать растительный камуфляж там, где сама природа запретила любую естественную растительность. Аденские искусственные деревья с грубо вырезанными жестяными листьями, наверное, послужили образцом для карликовых ив острова Буваз. Но последние показались мне еще более убогими: третьесортная дрянь по сравнению с изделием класса люкс. Чахлые кроны, замусоленные, засусоленные — как комки ветоши из мусорного ящика, — источали какую-то сырость и являли образ скудости и запустения.

За первыми отрогами обнаружилось несколько лугов, если их возможно так назвать; ибо они напоминали скорее пустыри, позор предместий наших больших городов: пространства, неравномерно поросшие жухлой травой между прогалинами, то там, то здесь голой земли, что придавало им лысую облезлость. А еще это смахивало на дырявый ковер, затертый до ниток несколькими поколениями снующих туда-сюда бродяг. Однако за ними виднелись силуэты хилых деревцев, породу которых я не сумел определить. Чуть выше ив, но без листвы, они были похожи на гигантские стебли спаржи, идущие в семя. Никаких следов животных по-прежнему не наблюдалось, разве что в какой-то момент в низкой траве, как мне показалось, юркнул зверек, немного напоминавший броненосца патагонской равнины, пелудо. Тем временем и так уже пасмурное небо потемнело еще больше; некая черная крыша в угольных парах, очень низко положенная на скалистые стены. Начал накрапывать дождик; крохотные капли вонзались в кожу как маленькие буравчики, микроскопические коловороты. Несмотря на все неприятные и недружелюбные обстоятельства, Коррабен хотел пройти дальше, но становилось все сумрачнее. Было очевидно, что ночь опустится быстрее обычного. И представлялось не слишком благоразумным продвигаться в темноте по неизвестной и, вероятно, небезопасной местности, так как, даже если полностью довериться рассказу Буваза, кретины — если те существовали — вряд ли отличались особым радушием.

Что и не преминул отметить профессор Бабер, а Коррабен, поворчав, в итоге присоединился к его мнению. Итак, в тот вечер наш маленький отряд был вынужден отказаться от дальнейшего продвижения, отступить и вернуться на корабль.

* * *

С этого момента я ограничусь тем, что буду повторять почти слово в слово дневниковые записи, сделанные тогда же под впечатлением происходящих событий. У меня не хватит духу объединить их в связное повествование. Их переписывание набело и так требует немалого усилия. Ведь мне приходится, эпизод за эпизодом, вновь переживать наше удручающее приключение. Я уже сказал о малоприятном характере ландшафта. Однако не поймите меня превратно. Общее впечатление, которое сложилось от острова, а также произошедших на нем событий, — не зловещее и не жуткое; это не сказка в духе Эдгара По, не история, от которой бегут мурашки по коже. Мне кажется, для выражения самого сильного чувства следовало бы сказать не «ужас», а «омерзение». Начни я рассказывать все в подробностях, меня вскоре бы одолела тошнота. Тошнота, подавленность, бессилие. И перо выпало бы из моих рук. Когда мутит, нечего и думать о правилах повествования. Поэтому прошу меня извинить, если с этого момента я перейду к простой последовательности скорее бессвязных записей, сродни блокноту исследователя или ученого, бортовому журналу и интимному дневнику, вместе взятым. В них, без претензий на стилистическое единство, мои медицинские и антропологические наблюдения перемешиваются с сугубо личными воспоминаниями. От этого возникает досадная разнородность, которой мне никак не избежать и которая бы меня весьма опечалила при наличии малейших литературных амбиций, но я, слава богу, всегда был начисто их лишен. Мое единственное желание — оправдать память моего друга и учителя профессора Бабера и защитить его от обвинений, которые осмелились выдвинуть те, кто не гнушается посмертными нападками.