Иезуит. Сикст V

— Но вскоре. — прибавила Борджиа, — мне пришла другая мысль: зачем было умирать, зачем радовать этой последней победой наших врагов? Разве мы не могли обмануть их и жить, и, если возможно, начать жестокую борьбу с этим царством кровожадных лицемеров? Тогда я подготовила ту сцену, которую вам описали. Я и кардинал выпили легкое наркотическое вещество, а иезуиту я дала средство, способное усыпить его только после того как он помучается, словно грешник в аду. Это было наименьшее, чего он заслуживал.

И воспоминание об этой сцене и о корчах иезуита вызвали веселую улыбку на устах герцогини, эшевена и кардинала.

— Когда мы проснулись, — продолжала Борджиа весело, — я и мой друг совершенно уже оправились от этого легкого потрясения, а отец Еузебио еще лежал на ковре без чувств. Тогда с помощью моего мажордома Рамиро Маркуэца, знавшего все, мы положили тело иезуита в гроб, который и был поставлен в капеллу моего дворца; затем, взяв с собой золото и драгоценности и тщательно переодевшись, поторопились оставить негостеприимные стены вечного города.

— Воображаю себе лицо монаха, когда он проснулся в такой странной обстановке! — сказал эшевен, улыбаясь.

— Он проснулся помешанным. Нам рассказали, что его товарищи перенесли его в монастырь и что долго отчаивались возвратить ему здоровье и разум. Мы отправились во Францию, где Северини — это фамилия, принятая кардиналом, — устроился в Париже под видом знатока и любителя художественных вещей, и так прославился своим искусством определять их ценность, что очень скоро приобрел большую милость короля французского. Но наша радость была непродолжительна: Рамиро Маркуэц, оставленный мной в Риме с поручением сообщать нам все, что будет происходить, дал знать о выздоровлении иезуита…

— Дьявол сорвался с цепи! — пробормотал Каролюс.

— Так как мы постоянно были настороже, то и заметили вскоре после этого, что подозрительные лица бродят вокруг нашего дома и что за нами внимательно следят.

— Один подкупленный мной служащий в трибунале веры дал знать, что инквизиция собиралась арестовать нас. Мы недолго раздумывали и уехали в тот же вечер, и на другой день были уже на границе Швейцарии.

— Неужели и там вы не были в безопасности?

— Разве вы, жертва иезуитов, так мало их знаете? Мы их находили повсюду: как в совете короля французского, так и в консистории Кальвина; как между начальниками лиги, так и между знаменитыми протестантами. Преследователи окружали нас со всех сторон. В Америке испанские колоны напали на нас по приказанию архиепископа, в Англии нас преследовали протестанты, наущенные их священниками; даже в Японии, где мы в последнее время искали убежища, могущество этих людей возбудило против нас предрассудки языческого населения, и нас спасло только бегство… И теперь, приехав сюда просить у вас убежища, мы чувствуем некоторый упрек совести, Карло: кто знает, не станем ли мы причиной, что ненависть иезуитов распространится и на ваш дом, который до сих пор они щадили?

Дрожь пробежала по телу эшевена — его действительно мучило подобное предположение. Но, как человек смелый, он, улыбаясь, сказал:

— Здесь совсем другое дело: я эшевен, войска в моем распоряжении, и я могу рассчитывать на всех окружающих. К тому же я буду настороже и, уверяю вас, что тот дьявол, которому удастся поймать меня врасплох, будет очень хитер.

Разговаривая таким образом, они дошли до дома эшевена, где их встретила госпожа Федерика, красивая и важная матрона, очень полная, с не особенно умной физиономией, но зато добрая и ласковая.

Она подошла к путешественникам и приняла их так радушно, что до глубины души тронула изгнанников.

Двое прекрасных ребят, с белокурыми волосами и голубыми глазами, стояли по бокам матери и украшали ее гораздо более, нежели самые редкие драгоценности.

— Вы обладаете настоящим сокровищем, мессир Каролюс, — сказала герцогиня, глядя на счастливое семейство с искренней нежностью.

— И я сумею сберечь его, если понадобится, — сказал эшевен, отвечая улыбкой на комплимент римской аристократки.

День склонялся к вечеру. Оборванный, запыленный худой нищий, с глубоко впавшими глазами, подошел к дому, в котором Каролюс ван Бурен так радушно принял преследуемых орденом иезуитов иностранцев.

Нищий этот был очень стар; ясно видно, что он уже перешагнул восьмидесятилетний возраст. И тем не менее тяжесть лет казалась почти ничтожной в сравнении с теми изменениями, какие произвели в нем болезни и превратности судьбы.

После недолгой ходьбы несчастный старик начинает задыхаться, колени его подгибаются, и им овладевает мучительное чувство, чувство физического бессилия, тогда как душа еще сильна и борется. Но усилие духа вскоре преодолевало в нем слабость тела, и старик продолжал идти далее, не отклоняясь ни на одну линию ни вправо, ни влево.