Иезуит. Сикст V

— Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорца и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша благодаря невиннейшему выражению его лица пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.

— Неужели все это тебя интересует? — прервал своего друга молодой гугенот.

— Погоди немного, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Просседи, которого все римское общество признало чуть ли не святым?

— Да, слышал, кажется; герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой Просседи истинно святой и творит чудеса. Я помню еще по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой Просседи под маской благочестия скрывает страшные пороки.

— Австрийский кардинал был совершенно прав; мнимо святой Просседи замечательный негодяй.

— А ты как это знаешь?

— Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Просседи умер восемь дней назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.

— Неужели?

— Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского графа, преобразившегося в единственного наследника миллионера Просседи.

— Вот как!

— Да, и сегодня граф Просседи послал ей пятьдесят цехинов на банкет.

— Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.

— Еще бы! Монсеньор Демарти даже советует графу Просседи сделаться священником и уверяет его, что он, Просседи, далеко пойдет и в конце концов непременно будет избран папой.

— Боже великий, до чего дошел современный Рим, — сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. — Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона[120] или меча Цезаря, достаточно иметь мешки золота для того, чтобы сделать карьеру.

— Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, — заметил француз.

— Сказать откровенно, — ответил Зильбер, — я мало надеюсь на благодетельные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же Сикст уже стар, и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами, он издаст свои собственные.

Гербольт ничего не отвечал. Пройдя несколько шагов, он сказал:

— К черту политику, займемся чем-нибудь веселым.

Зильбер положил руку на плечо друга и ответил, что он старше всякого старика, и о веселье думать не может.

— Это отчего же? — спросил, останавливаясь, Гербольт. — Извини, я тебя не понимаю, тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе, и вдруг задумал записать себя в старики и заниматься только печальным, что за чепуха?

— Нет, друг мой, не чепуха, — грустно отвечал Зильбер, — в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!

Лицо Карла Гербольта сделалось серьезно.

— Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? — сказал он, понизив голос.

— Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избежать опасности.

— Друг мой, в таком случае почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе!

— Спасибо, милый Карл! — воскликнул Зильбер. — Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не позволил бы себе вести его в тюрьму или на виселицу.

— Ты ошибаешься, Зильбер, — отвечал серьезно француз, — я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, нежели развлечения. Ты мне должен сказать, что задумал, и мы вместе, рука об руку, пойдем к намеченной цели.

— А если бы я тебе в этом отказал?

— Не скрою, это мне было бы очень, очень неприятно.

— Хорошо, я обо всем расскажу и предоставлю тебе самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, ты любишь Сикста?

— Какого Сикста, папу? — спросил удивленный молодой человек.

— Ну конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.

— Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных, и в его правление палач гораздо более работает в течение нескольких месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет. Такой правитель не в моем вкусе.

— Вот именно ему-то мы и объявили войну.

— Войну папе! — сказал, понижая голос, Гербольт. — Да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римского плебса! Вы все сумасшедшие. Подумай только об одном: папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него. При первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.

— Если ты находишь это сумасшествием, в таком случае не будем говорить, — холодно сказал Зильбер.