Иезуитский крест Великого Петра

Примирение было поздно и невозможно. Враги не допустили бы их встречи.

Миних, дабы предотвратить насильственные действия князя к самосохранению, приказал, вывести из Петербурга Ингермландский полк, которого Меншиков был основателем и шефом. Полк отныне квартировался на загородных квартирах и не мог прийти на помощь любимому командиру.

Впрочем, надобно было знать Меншикова. И в мыслях у него не было воспротивиться воле государевой.

Со смирением покорился он судьбе, не ведая об ужасной развязке.

6 сентября 1727 года, возвратившись в Петербург, император издал указ, согласно которому повелевалось приставить к Меншикову пристойный караул.

На другой день заседал Верховный Тайный Совет. А вскоре оглашен был и еще один указ, по которому повелевалось признавать действительными те только постановления и указы, которые будут собственноручно государем и членами Совета подписаны, и строжайше запрещалось слушать и исполнять указы и письма, которые от князя Меншикова или от кого иного партикулярно писаны и отправлены будут.

В тот же день во дворец Меншикова прибыл вновь Салтыков и объявил об аресте князя и отлучении его от всех дел.

Меншиков сделал последнюю попытку к объяснению, продиктовал письмо императору. На молчаливый вопрос супруги, неотступно следившей за ним, сказал:

— Прошу государя для старости и болезни от всех дел уволить.

«Да не зайдет солнце во гневе Вашем, умоляю отпустить мои преступления невольные, но не безнамеренно мною учиненные. Во всю жизнь мою прямые мои намерения клонились к пользе общей и славе Государя и Отечества. Ныне я дряхл. Силы не те, потому прошу у Вашего Величества последней милости, уволить меня, за старостью и болезнями, вовсе от службы».

— Напиши, батюшка, и к великой княгине, — попросила Дарья Михайловна. — Упроси ее представительства пред троном.

— Дело говоришь, — согласился князь и задумался.

Но и это средство осталось без всякого действия. Письма были перехвачены недоброжелателями князя.

9 сентября Государь, в своих покоях, подписать соизволил указ, которым князь Меншиков лишался всех должностей, чинов и кавалерий и отправлялся на безвыездное житье в Ораниенбург. Было повелено князю взять с собой живших у него лет двадцать шведов: «дохтура и лекаря». Лицам, входившим в состав двора бывшей императорской невесты, предоставлена была полная свобода ехать за нею или оставаться.

Плач раздавался по всему меншиковскому дворцу.

Князь, уйдя в свои мысли, сидел подле стола.

Дарья Михайловна, поседевшая в одиночасье, не сводила глаз с него.

— Я чаю, матушка, беды в том особой нет, — наконец сказал Александр Данилович. — Наказал Господь за высокомерие мое и поделом. И говорю тебе о том, не печалуйся. В семье счастье более прочное и постоянное.

Дарья Михайловна молча кивала головой.

— В покое и довольстве, Бог даст, проведем остатки дней своих. И в уединении люди живут.

В те же дни Петр II объявил себя совершеннолетним и вступил в самодержавные права. Тестамент Екатерины был разорван, регентетво упразднено.

11 сентября 1727 года Меншиковы покидали Петербург. В четырех каретах разместились князь с княгинею и детьми. Экипажи с дворовыми людьми двигались за ними, сопровождаемые военным отрядом в 120 человек.

Выезд Меншикова походил на отъезд богатого и заслуженного вельможи, решившего, наконец, после многолетних трудов выйти на покой и окончить жизнь вдали от двора, большого света, врагов и завистников.

Петербуржцы считали обозы, на которых вывозились вещи, и сбивались со счета.

Рассказывали, супруга князя и его дети сохранили ордена, им пожалованные. Таково было повеление императора. Лишь княжна Мария Александровна должна была вернуть Петру II обручальное кольцо.

Город ликовал.

— Погибла суетная слава прегордого Голиафа, — говорил, не скрывая радости, Феофан Прокопович. — Тирания, ярость помешанного человека, разрешились в дым.

Слова его были отголоском общего мнения об этом важном событии.

И пока князь Меншиков, распрощавшись навсегда с Санкт-Петербургом, все далее отъезжал от него, тот же Феофан Прокопович, торопя события, писал поздравительные письма герцогине Голштинской Анне Петровне: «Этот колосс из Пигмея, возведенный почти до царственного состояния рукою родителей ваших, наглый человек показал пример неблагодарной души…»

В Киле также радовались происшедшему.

«Что изволите писать о князе, — сообщала Анна Петровна в письме к сестре Елизавете, — что его сослали, и у нас такая же печаль сделалась об нем, как у вас».

Из Москвы, из Новодевичьего монастыря жаловалась бабка государя, инокиня Елена: «И так меня светлейший князь 30 лет крутил».

Весть о ссылке князя Меншикова бежала впереди его поезда.

Многие люди, на пути следования Меншиковых, выходили из домов поглазеть на богатый поезд и низверженного самоуправца.

Но окна карет были закрыты богатыми шелковыми занавесями.

Уже по одному ликованию, охватившему всех, можно было судить, что князя Меншикова не оставят в покое.